Обломов. Иван Александрович Гончаров

и теперь только и делаю, что читаю да пишу.

      – Да это не то; ты бы печатал…

      – Не всем же быть писателями. Вот и ты ведь не пишешь, – возразил Судьбинский.

      – Зато у меня имение на руках, – со вздохом сказал Обломов. – Я соображаю новый план; разные улучшения ввожу. Мучаюсь, мучаюсь… А ты ведь чужое делаешь, не свое.

      – Что ж делать! Надо работать, коли деньги берешь. Летом отдохну: Фома Фомич обещает выдумать командировку нарочно для меня… вот, тут получу прогоны[28] на пять лошадей, суточных рубля по три в сутки, а потом награду…

      – Эк ломят! – с завистью говорил Обломов; потом вздохнул и задумался.

      – Деньги нужны: осенью женюсь, – прибавил Судьбинский.

      – Что ты! В самом деле? На ком? – с участием сказал Обломов.

      – Не шутя, на Мурашиной. Помнишь, подле меня на даче жили? Ты пил чай у меня и, кажется, видел ее.

      – Нет, не помню! Хорошенькая? – спросил Обломов.

      – Да, мила. Поедем, если хочешь, к ним обедать… Обломов замялся.

      – Да… хорошо, только…

      – На той неделе, – сказал Судьбинский.

      – Да, да, на той неделе, – обрадовался Обломов, – у меня еще платье не готово. Что ж, хорошая партия?

      – Да, отец действительный статский советник; десять тысяч дает, квартира казенная. Он нам целую половину отвел, двенадцать комнат; мебель казенная, отопление, освещение тоже: можно жить…

      – Да, можно! Еще бы! Каков Судьбинский! – прибавил, не без зависти, Обломов.

      – На свадьбу, Илья Ильич, шафером приглашаю: смотри…

      – Как же, непременно! – сказал Обломов. – Ну, а что Кузнецов, Васильев, Махов?

      – Кузнецов женат давно, Махов на мое место поступил, а Васильева перевели в Польшу. Ивану Петровичу дали Владимира[29], Олешкин – его превосходительство[30].

      – Он добрый малый! – сказал Обломов.

      – Добрый, добрый; он ст́оит.

      – Очень добрый, характер мягкий, ровный, – говорил Обломов.

      – Такой обязательный, – прибавил Судьбинский, – и нет этого, знаешь, чтобы выслужиться, подгадить, подставить ногу, опередить… все делает, что может.

      – Прекрасный человек! Бывало, напутаешь в бумаге, недоглядишь, не то мнение или законы подведешь в записке, ничего: велит только другому переделать. Отличный человек! – заключил Обломов.

      – А вот наш Семен Семеныч так неисправим, – сказал Судьбинский, – только мастер пыль в глаза пускать. Недавно что он сделал: из губернии поступило представление о возведении при зданиях, принадлежащих нашему ведомству, собачьих конур для сбережения казенного имущества от расхищения; наш архитектор, человек дельный, знающий и честный, составил очень умеренную смету; вдруг показалась ему велика, и давай наводить справки, что может стоить постройка собачьей конуры? Нашел где-то тридцатью копейками меньше – сейчас докладную записку…

      Раздался еще звонок.

      – Прощай, – сказал чиновник, – я заболтался, что-нибудь понадобится там…

      – Посиди

28

Прогоны – деньги, выдававшиеся лицам, «следующим по казенной надобности», для оплаты проезда на лошадях и на путевые расходы.

29

То есть орден Владимира.

30

Его превосходительство. – В царской России к чиновнику или сановнику (так назывались высшие чиновники) обращались в зависимости отчина: «вашеблагородие», «вашевысокоблагородие», «вашепревосходительство» (начиная с 5-го класса), «ваше высокопревосходительство».