Обломов. Иван Александрович Гончаров

Дом-то не мой: как же из чужого дома не переезжать, коли гонят? Кабы мой дом был, так я бы с великим моим удовольствием…

      – Нельзя ли их уговорить как-нибудь? «Мы, дескать, живем давно, платим исправно».

      – Говорил, – сказал Захар.

      – Ну, что ж они?

      – Что! Наладили свое: «Переезжайте, говорят, нам нужно квартиру переделывать». Хотят из докторской и из этой одну большую квартиру сделать, к свадьбе хозяйского сына.

      – Ах ты, Боже мой! – с досадой сказал Обломов. – Ведь есть же этакие ослы, что женятся!

      Он повернулся на спину.

      – Вы бы написали, сударь, к хозяину, – сказал Захар, – так, может быть, он бы вас не тронул, а велел бы сначала вон ту квартиру ломать.

      Захар при этом показал рукой куда-то направо.

      – Ну, хорошо, как встану, напишу… Ты ступай к себе, а я подумаю. Ничего ты не умеешь сделать, – добавил он, – мне и об этой дряни надо самому хлопотать.

      Захар ушел, а Обломов стал думать.

      Но он был в затруднении, о чем думать: о письме ли старосты, о переезде ли на новую квартиру, приняться ли сводить счеты? Он терялся в приливе житейских забот и все лежал, ворочаясь с боку на бок. По временам только слышались отрывистые восклицания: «Ах, Боже мой! Трогает жизнь, везде достает».

      Неизвестно, долго ли бы еще пробыл он в этой нерешительности, но в передней раздался звонок.

      – Уж кто-то и пришел! – сказал Обломов, кутаясь в халат. – А я еще не вставал – срам да и только! Кто бы это так рано?

      И он, лежа, с любопытством глядел на двери.

      II

      Вошел молодой человек лет двадцати пяти, блещущий здоровьем, с смеющимися щеками, губами и глазами. Зависть брала смотреть на него.

      Он был причесан и одет безукоризненно, ослеплял свежестью лица, белья, перчаток и фрака. По жилету лежала изящная цепочка, с множеством мельчайших брелоков. Он вынул тончайший батистовый платок, вдохнул ароматы Востока, потом небрежно провел им по лицу, по глянцевитой шляпе и обмахнул лакированные сапоги.

      – А, Волков, здравствуйте! – сказал Илья Ильич.

      – Здравствуйте, Обломов, – говорил блистающий господин, подходя к нему.

      – Не подходите, не подходите: вы с холода! – сказал тот.

      – О баловень, сибарит![5] – говорил Волков, глядя, куда бы положить шляпу, и, видя везде пыль, не положил никуда; раздвинул обе полы фрака, чтобы сесть, но, посмотрев внимательно на кресло, остался на ногах.

      – Вы еще не вставали! Что это на вас за шлафрок? Такие давно бросили носить, – стыдил он Обломова.

      – Это не шлафрок, а халат, – сказал Обломов, с любовью кутаясь в широкие полы халата.

      – Здоровы ли вы? – спросил Волков.

      – Какое здоровье! – зевая, сказал Обломов. – Плохо! Приливы замучили. А вы как поживаете?

      – Я? Ничего: здорово и весело, – очень весело! – с чувством прибавил молодой человек.

      – Откуда вы так рано? – спросил Обломов.

      – От портного. Посмотрите, хорош фрак? – говорил он, ворочаясь перед Обломовым.

      – Отличный! С большим вкусом сшит, –

5

Сибар́ит – избалованный человек (по названию древнегреческой колонии в южной Италии – Сибарис; люди, жившие там, славились богатством и роскошью).