Слово и событие. Писатель и литература (сборник). В. В. Бибихин

почему не потребовали референдумом сдачи города. Вернувшись в страшный город, только притворяющийся, что он тот же самый, Ахматова в разумном негодовании говорит на улице 22-го сентября 1944-го Лидии Яковлевой-Шапориной: «Впечатление от города ужасное, чудовищное. Эти дома, эти 2 миллиона теней, которые над ними витают, теней, умерших с голода. Это нельзя было допустить, надо было эвакуировать всех в августе, в сентябре. Оставить 50 000 – на них бы хватило продуктов. Это чудовищная ошибка властей. Всё здесь ужасно. Во всех людях моральное разрушение, падение».

      «Надо было». А что сделала бы сама Ахматова? Осталась бы в городе без рассуждений и без требования капитуляции, если бы ее не заставили почти силой, послав за ней летчика, улететь. Ушла бы в землю, в молчание, в свое причитание. «Ленинградскую беду Руками не разведу, Слезами не смою, В землю не зарою. За версту я обойду Ленинградскую беду. Я не песенкой наемной, Я не похвалой нескромной, Я не взглядом, не намеком, Я не словом, не попреком, Я земным поклоном В поле зеленом Помяну».

      Ахматова держится за землю как за последнюю беду и не отпустит свою хватку и тогда, когда режим, который лениво считают причиной ее бед, ослабнет. Она хочет видеть в 1956-м году то же горе что в 1946-м. Проснись, где абсолютная беда? В конце концов расстрелянный Гумилев уже не был муж Ахматовой. Их сын выжил, воевал, выучился и сам стал видным ученым. После Ташкента Ахматова вернулась в свой Фонтанный дом в Ленинграде. Прожила почти до 80-ти лет, до мировой славы, почета. Яркая судьба, не хуже других. Но захватывает сладость ухода в землю. «Тебе – белый свет, пути вольные, тебе зорюшки колокольные. А мне ватничек да ушаночку. Не жалей меня, каторжаночку» (включается в поздние стихи). «Услаждала бредами, пением могил. Наделяла бедами свыше всяких сил. Занавес неподнятый, хоровод теней, – оттого и отнятый был мне всех родней» (Последняя песенка, 1964). Захватывающая острота не в достижении или успехе, а в непосильной беде или несравненном горе.

* * *

      В начале 1996-го года О. А. Седакова опубликовала стихотворение «Деревня в детстве», где оглядывается сейчас, среди видимого обновления, на старое.

      Непонятные дети, и холод, и пряжа,

      Конский след и неведомый снег

      Говорили: у вас мы не знаем, у нас же

      Восемнадцатый, кажется, век.

      Время сталинского разорения по многим параметрам, начиная с закрепощения, повторяет из больших исторических разорений всё-таки сначала петровское. Говорить, что зато расцвел город, всё равно что верить, что паралич левой половины тела никак не скажется на правой.

      И сейчас я подумать робею,

      Как посмотрит глазами пещер

      Тридесятое царство, страна Берендея

      И несчастье, несчастье без мер.

      Похоже, какие-то вещи вообще никуда не собираются уходить. 18-й век у Седаковой назван не как одна из дат, а в том же смысле, в каком у Пушкина Петр целая мировая история. Тридесятое царство, страна Берендея уточняют статус и эпоху страны, которая сейчас вроде бы увлеклась свободным рынком. Пещеры взглядывают глазами голодных старушек.

      Существом