Слово и событие. Писатель и литература (сборник). В. В. Бибихин

разложить веер слов и речей.

      Естественно ждать от молчания, что оно развернется словом.

      Монах-молчальник подчеркнуто утверждает своим молчанием божественное слово.

      Человек живое существо, имеющее смысл, Λόγον έχον. Сам человек весть. От него заранее ждут слова, не как наседка ждет цыпленка, а как ждут важного сообщения, опасаясь, что оно не придет.

      Всё, что скажет человек, ложится на это ожидание. Значения размещаются в этой изначальной значительности. В языках идет ее раскидка, распределение. Поскольку сам человек весть, на его исходную значительность опирается всё что он делает.

      Язык – всё и ничего. Он и всё заранее именует и ни к чему не обязывает. Он и первое и последнее, и результат развития и первое предвосхищение.

      Язык как функция? Он был бы тогда устранен по принципу экономии как непроизводительная, не непосредственная операция. Коммуникация? Она развила бы закрытую систему знаков. Естественный язык чудовищно непроизводителен для этой цели. В каждой его точке можно увязнуть. Всем известная ситуация: стоит начать выяснять значения слов, и конца этому не будет. Знаки принимаются на уже существующий фон значительности, еще до понимания знака от него уже ждут значения. Действует принцип исключения-ограничения.

      Язык классификация? Пожалуйста. Знание о вещах? Пожалуйста. Отношение к вещам? нравственность? оценка? красота? Пожалуйста. Но всё неуловимо, уклончиво. Язык не фиксируешь, он прячется в определяющем усилии. Младенец владеет миром потому что знает имена. Отсюда его уверенность в себе. А на самом деле? Узенер: надо вырваться из власти языка во что бы то ни стало. Всё оказывается игрой. Маячит и рассеивается как туман. Несчастная доля «исследователей» «законов языка». Надо быть таким же лукавым мудрецом, умеющим одновременно говорить да и нет, седым сказителем, загадочным поэтом, чтобы действительно разгадать тайны языка. Но эти разгадки окажутся так же таинственны как сам язык. Приходится признать, что он играет с «исследователями» злые шутки. И может быть самая частая – что слово начинает под нашими руками значить противоположное тому, чего нам хотелось. «В следующую секунду невозможность предсказать…», Соссюр. Его пример с родительным множественного жен – о том, что он, у которого столько прозрений, в своем конкретном исследовании оказался фатально слеп[18]. То же его анаграммы.

      София, хитрая хватка. Раз навсегда отказаться от рецептов. Терпеливое выслеживание всепроникающих закономерностей – с готовностью так же терпеливо фиксировать абсурдные непонятные исключения, особые случаи, списки не поддающихся описанию фактов. Образец грамматики Панини остается непревзойденным. Всплески шизофренического рационализма, абсурдной упорядоченности, как в глагольных окончаниях (не знает ни одного исключения) – и рядом с ними, манящими и вводящими в соблазн упорядочения, области природного, неупорядоченного разрастания. Как ударение в польском и в русском. Или полная предсказуемость окончания

18

Соссюр приводил в пример полной произвольности языкового знака то, что в русском такой важный падеж как родительный множественного числа в женском роде оставлен вообще без окончания. По сути здесь, наоборот, пример детерминированности приемов языка, использовавшего для обозначения отмеченной грамматической категории незаурядно маркированную словоформу (она выделяется среди остальных падежных форм этого класса слов уникальным отсутствием окончания).