Новые туфли хочется всегда. Побег третий, псевдозаграничный. «Уйти, чтобы…». Лина Дорош

я не задумывался, откуда у мамы такая привычка – обедать не дома, пить чай и кофе не дома, танцевать тогда, когда хочется, а не тогда, когда играет музыка, не тогда, когда все танцуют. Другие посетители нас часто принимали за иностранцев, потому что мы не следовали ресторанному дресс-коду – нас пускали в джинсах и кепках. Образ интуристов завершала фотокамера. Большая профессиональная, которую мама брала везде с собой и которой снимала меня в самых разных ситуациях. Фотографироваться было для меня так же естественно, как обедать бульоном в ресторане.

      Камера была продолжением маминых глаз, поэтому я ее не боялся. Позировал или не позировал с удовольствием. Никогда не зажимался, чем сильно отличался от моих одноклассников. На школьных групповых снимках я всегда выпадал из общего настроения. Стоял как-то не так, голову поворачивал не как все, смотрел по-другому и улыбался, будто только что упал с луны и случайно оказался среди землян-школьников. Мама молча выдержала всего два таких фото. Потом она стала снимать наш класс сама. Все мои одноклассники быстро стали инопланетянами. Мы перестали строиться для фотографирования – мы стали просто держаться вместе.

      Общих семейных снимков у нас появлялось мало. Отец странно реагировал на мамино увлечение. Он нервничал. Когда мама запиралась, чтобы колдовать над проявителем-закрепителем, отец переживал. Внешне он это никак не выражал, но я все-таки замечал. Я просто ощущал, что он нервничает. Всякий раз, когда мама оказывалась вне его поля зрения, отец делался тревожным. Он боролся с этим беспокойством, но одолеть его не мог. Научился скрывать. Никто не мог заметить его «нервов». Только я и мама. Потому что мы отца чувствовали. Мама веселилась, замечая немотивированную тревогу отца, но не отказывалась от камеры и минут уединения в «темной» комнате.

      Когда мама возвращалась, мы с ней подолгу рассматривали снимки. В них было что-то особенное. Мир на них был другим. Он находился рядом, он мне «махал и кричал», звал к себе, этот другой мир хотел и стремился мне открыться, а я его не замечал. Мама фотографировала мой школьный двор, но в ее интерпретации я его узнавал не сразу. Она снимала, как я катался на роликах, как ел мороженое, как заснул в кресле. На фотографии из обивки кресла очень смешно торчали нитки. У меня был вихор, и на снимке волосы торчали. Торчали точно так же, как нитки из обивки кресла. Вооружившись фотографией, я пошел исследовать кресло. Искал-искал, но не мог найти торчащие нитки. В комнате стало темнеть. Я включил стоявшую за креслом лампу и увидел! Волшебно торчащие нитки. Точно такие, как на фотокарточке. Погладил их. Кресло стало для меня живым. Родным. У нас совершенно одинаково торчали волосы-нитки.

      Папа не смотрел с нами фотографии. Он будто боялся что-то увидеть на снимках, которые делала мама. Отец забирал их, уходил к себе в кабинет и там, в одиночестве, рассматривал. Выходил из кабинета успокоенным, говорил, что хорошие вышли фотки. А когда мама уходила колдовать