Человек, который видел сквозь лица. Эрик-Эмманюэль Шмитт

проблем? Компетентность врачей и санитаров скорой не вызвала у тебя сомнений?

      Я тотчас угадываю, куда он клонит. Ему не терпится выпустить газету с броскими заголовками: «Переполненные больницы», «Хаос в операционных», «Медицинский ад», «Когда же правительство выделит достаточные средства на лечение граждан?». У него уже слюнки текут при одной мысли о том, какой страх, какое негодование вызовут в обществе эти статьи. В этом человеке есть что-то сатанинское.

      И я пускаюсь в подробное описание теракта, вываливая на Пегара все подряд – растерянных спасателей, переполненные санитарные машины, ужас и панику людей, нехватку операционных, нехватку медикаментов, нехватку персонала…

      У него хищно блестят глаза. Он записывает, подчеркивает, обводит кружочками. Он смакует каждое слово.

      Я же, со своей стороны, рисую преувеличенно жуткую картину случившегося, выбираю одни только негативные факты, которые вдобавок раздуваю и перевираю, яростно жестикулируя, с пеной у рта.

      Господи, что это со мной?! Зачем я вру, зачем грешу против истины? Да чтобы поразить босса. Ублаготворить его. Стать ему необходимым. Сделаться его доверенным лицом. Доказать, что я принадлежу к той же касте, что и он, – касте журналистов! Я потерпел фиаско при разговоре с Терлетти и теперь беру реванш в разговоре с Пегаром. В глубине души я сознаю, что веду себя подло, низко, недостойно, но, даже сгорая от стыда, лезу в эту грязь.

      А Пегар торжествует. Ему уже видятся жирные заголовки, шокирующие подписи под снимками, едкие комментарии – словом, все, что он вскоре выпустит из типографии. К теракту он добавит и общественный скандал. К ужасу теракта – страх. К горю – новые горести. Я завершаю свой рассказ жалобой на палату, где меня лишили телевизора и обрядили в неприличную рубашонку, которая ограничивает свободу передвижения пациента («В наручниках – и то было бы легче!»); где бесцеремонная полиция непрерывно терзает меня допросами «в интересах следствия», тогда как ей плевать на мое здоровье и мои травмы; где, наконец, я нахожусь под усиленным надзором, препятствующим выздоровлению.

      Я сам себе отвратителен, но это отвращение подпитывает мою энергию, и я завершаю нарисованную мной апокалиптическую картину с подлинным вдохновением.

      – Шикарно! – восклицает Пегар и аплодирует.

      Совершенно ясно, что мои личные невзгоды не вызывают в нем ни малейшего сочувствия. Может, он просто догадывается, что я ему наврал с три короба?

      Он сидит и барабанит пальцами по обложке своего блокнота.

      – Отличная работа! – Но, заметив, как настойчиво я на него смотрю, тут же делает каменное лицо. – Рассказ, конечно, неполный, но я постараюсь выжать из него все, что можно. – И он встает. – Спасибо за информацию, Огюстен.

      – Надеюсь, вы сопоставите ее с другими отзывами.

      – Ну разумеется, сопоставлю! Я ведь настоящий журналист, а не какой-нибудь репортеришка!

      Я прекрасно знаю, что ничего он сопоставлять не будет, а сейчас же побежит в газету и не слезет с дежурного редактора, пока тот не подпишет номер в печать.

      Он