Иосиф. Павел Богучаров

своей жизни больше не видал, –отец мотнул головой и сбросил слезы.

      Одна упала на руку сестры – я это заметил. И видел, как Таня вздрогнула и прикрыла отцовскую слезу другой рукой. Отец был страшно для нас непривычный: беспомощный и жалкий. Мы с Таней переглянулись и потупились, а отец развернулся к окну.

      – Я сначала не понял, я думал, что коров гонят. Когда стада большая, пастухи кричат, гул стоит, шум. А тут, вон они, какие коровы. Да-а, и пастухи тут были, и телята. Конвоиры тут больше и орали:

      – Подтянись!

      – С дороги не сходи!..

      – Колонна ползла снизу. Дворянское внизу находится, а тракт на Сызрань наверху. Вот так, – отец обозначил уровни Дворянского и тракта. – Первые уже вышли на тракт, а последние тянулись оттуда, снизу. И арестанты шли наверх, и конца им не было видать. Передвигались на быках, на лошадях, в повозках, арбах. А это уже осень стояла. Одет был кто как. Некоторые и в зимних шубах шли, нараспашку. Немощные и дети ехали, а взрослые, кто как – пешки двигались. Там, в Дворянском, тогда было вольное поселение из заключенных. Когда кулачили, целыми семьями туда свозили. И вот все эти семьи, и одиночки, какие власти были не угодные, гнали теперь дальше – в Сибирь. Чего я только тогда не передумал? И отца Павла вспомнил, что вот не раскулачил бы он своего отца Ивана, не раскатал бы дом, и нам бы тут всей семьёй быть. Всё равно раскулачили бы. Люди были какие-то тихие и покорные. Никто не плакал, не орал, даже дети не плакали, а детишек много было. Шли и шли, шли и шли. Мне запомнилась семья одна. Они легко все были одеты. Мужчина был примерно мой леток. Он шел вообще в исподней белой рубахе, шел и присматривал за двумя сыновьями, какие на арбе ехали. Ребятишки были малые – лет до десяти. Они жердочки у арбы обхватили вот так, – отец показал как, и опять заплакал, – и сидели в летних рубашонках. Я уже не помню, кто там ещё был на арбе, но сидела там красивая женщина! Как с иконы! Она была в платочке и кормила грудью ребенка.

      Отец опять замолчал и бесцельно переставил какую-то баночку на своём верстаке.

      – Мой энкэвэдэшник, как увидал колонну, ручками своими замахал:

      – Эх, бараны! Опоздали! Куда я тебя теперь оприходовать буду?! Бар-ран! – это он на меня так. – Ты вот тута должон итить! Баран!..

      Самое главное, дети мои, весь этот этап так и не дошел до Сибири. Потом уже до тюрьмы слух долетел – многие в дороге сгинули, а последние, каких доставили в Сибирь, замерзли на берегу какой-то реки.

      – Сколько же там человек было? – спросила Таня.

      – Говорили, за полтыщщи людей.

      – А дальше? – пытала сестра.

      – А что дальше, Таня? Привезли меня в тюрьму, а она пустая. Никого! Сначала меня поместили в барак да и забыли на сутки. Наверное, я так думал, все были заняты отправкой этапа. Отправить – отправили, да и кто как взял передышку. Барак был большой, человек на пятьд-е сят-семьдесят. Как там могли жить люди семейные, с д-е тишками? И я ходил из угла в угол, стены трогал. Ходил и боялся занять какую-нибудь кровать. Мне всё казалось, что сейчас этот этап назад возвратят,