Возвращение в Михайловское. Борис Голлер

не захотел благославить его детей! Это он раньше думал, что Голицын или Кошелев помогут ему вымолить прощенье. Иль хотя бы Криденер. Голицын не смог. Она не смогла. Пусть будет Фотий!..

      Элиза взглянула на него с испугом. Неужто он на исповеди – способен выдать ее Фотию? – не только свои грехи – но и ее… И этот неопрятный монах с темным горящим глазом все знает? Сама она тоже была религиозной – и чем дальше – больше, но не терпела духовников.

      – О-о! – сказал он обрадованно. Сейчас объявит квинту – или что-нибудь подобное. Он выигрывал – как всегда в жизни.

      – В свете только и разговоров, как вы возлежите с ним на камнях в его монастыре перед распятием. И как ты целуешь ему руку при встрече!

      – Ах, милая! я перецеловал в своей жизни столько – куда более грязных рук!

      …Он снова вспомнил маленького человека, с брюшком, с плебейской манерой держать руки скрещенными на груди и глядеть исподлобья, и с ужасающим корсиканским французским – который так раздражал русских генералов – для кого французский был родным. Император из лейтенантов! Он, Александр, подписавший вместе с семью государями анафему ему, бежавшему с Эльбы: «Наполеон поставил себя вне гражданских и социальных законов» – за это именно более всего и уважал его. Это стоило, пожалуй, всех его побед. Как? Несчастному изгнаннику, побежденному… высадиться на пустынном берегу, всего с несколькими сторонниками – и… чтобы вся Франция, смертельно уставшая от тебя, от твоих войн, потерявшая в них три поколения своей юности – вышла тебе навстречу?.. Он боялся задать себе вопрос – что было бы, если б…

      – Аракчеев! – сказала вдруг Элиза про себя почти в уверенности. – Аракчеев! – Она боялась раньше назвать это имя… – Вот, кто приказал убить Охотникова! – Она ненавидела его всегда. Несчастный! Его никогда не любили женщины. Недаром он путался с этой крепостной! – Как ее звали? Настасья Минкина! Настасья!.. А если не он? – и кто скажет точно?.. Все равно! Она ненавидела этого человека – и не могла понять, почему ее Александр так всегда приближал его…

      – Я думаю только о престиже государя, – сказала она строго. – Чувство вкуса. А так… Какая-то мрачная мистерия!..

      – Считай, что мы жили с тобой – в эпоху мистерий! (и улыбнулся по-детски.)

      – И лишь сестра Екатерина понимала его. Катишь… Бизям Бизямовна… дитя, нежность! Они были – как из одного куска мрамора!

      …Инцест! Единственная из женщин… Может, Господь – там, наверху – устроит им свидание? И сделает так, что там они уже не будут братом и сестрой?.. Инцест. Какое страшное слово – царапает ухо. Одно сплошное «цэ»… Ин-цест! Правда, говорят, у Байрона – кумира нынешних либералистов – было тоже что-то в этом роде…

      Он помолчал и сказал – спокойно: – Приготовьтесь, Элиза!

      Она приподнялась. – К чему? (почти без голоса). Будто готовая выслушать приговор – и снова села. Она ждала это всю жизнь. Сейчас он объявит о разводе. Как Бонапарт Жозефине. Она ведь тоже не смогла даровать мужу