На двух крылах свободы и смиренья. Александр Кормашов

выпало полной мерой.

      Но чувствую, вот уж пора настала —

      в мир вышли мои и любовь, и вера,

      как дочери в день выпускного бала.

      «Есть родина печали и смиренья…»

      Есть родина печали и смиренья.

      Она ни с малой буквы, ни с большой.

      Есть родина иного измеренья,

      вне постиженья телом и душой.

      Там дом стоит – пока он не обрушен.

      Там виден холм – он не порос быльём.

      Но там при жизни я ещё не нужен.

      Вот как тебе, пока в тебя влюблён.

      ГЭС под деревнею Великая

      Река степенно воды двигает

      и сонно дышит в берега,

      но под деревнею Великая

      преображается река.

      Она тут мается и пенится

      всей мощью праведных телес

      с тех пор, как старенькую мельницу

      здесь переделали под ГЭС.

      Теперь плотина раскурочена

      не гонит ток, не мелет хлеб,

      и вся тайга насквозь прострочена

      стежком высоковольтной ЛЭП.

      Пускай не раз тут всё изменится,

      но это нам, считай, завет:

      суметь вот так, как это мельница,

      связать в судьбе и свет и хлеб.

      «Мать встанет. «Ох, ты мнеченьки, …»

      Мать встанет. «Ох, ты мнеченьки, —

      вздохнёт над нами, – Спим?»

      И сны её, как ленточки,

      В печной вплетутся дым.

      Весь день в заботах маетных,

      а солнце: – «Эй, постой!» —

      промчалось, будто маятник

      качнулся золотой.

      В избе часы настенные

      стучат который год.

      Их, как саму вселенную,

      мать на ночь заведёт.

      Поставит время верное,

      верней, чем под сургуч),

      и за божницу древнюю

      за чем-то спрячет ключ.

      «Сосны да кустарники…»

      Сосны да кустарники,

      в шепоть деревеньки

      вдоль по речке Тарноге,

      по реке Кокшеньге.

      Где бродил не пойманный

      чей-то конь-скиталец,

      луговыми поймами

      всё подковы стариц.

      Как стенами мощными

      лес поля обрамил

      снежно-беломошными