Записки из подполья (сборник). Федор Михайлович Достоевский

Риги, – проговорила она нехотя.

      – Немка?

      – Русская.

      – Давно здесь?

      – Где?

      – В доме.

      – Две недели. – Она говорила все отрывистее и отрывистее. Свечка совершенно потухла; я не мог уже различать ее лица.

      – Отец и мать есть?

      – Да… нет… есть.

      – Где они?

      – Там… в Риге.

      – Кто они?

      – Так…

      – Как: так? Кто, какого звания?

      – Мещане.

      – Ты все с ними жила?.

      – Да.

      – Сколько тебе лет?

      – Двадцать.

      – Зачем же ты от них ушла?

      – Так…

      Это так означало: отвяжись, тошно. Мы замолчали.

      Бог знает почему я не уходил. Мне самому становилось все тошнее и тоскливее. Образы всего прошедшего дня как-то сами собой, без моей воли, беспорядочно стали проходить в моей памяти. Я вдруг вспомнил одну сцену, которую видел утром на улице, когда озабоченно трусил в должность.

      – Сегодня гроб выносили и чуть не уронили, – вдруг проговорил я вслух, совсем и не желая начинать разговора, а так, почти нечаянно.

      – Гроб?

      – Да, на Сенной; выносили из подвала.

      – Из подвала?

      – Не из подвала, а из подвального этажа… ну знаешь… там внизу… из дурного дома… Грязь такая была кругом… Скорлупа, сор… пахло… мерзко было.

      Молчание.

      – Скверно сегодня хоронить! – начал я опять, чтобы только не молчать.

      – Чем скверно?

      – Снег, мокрять… (Я зевнул.)

      – Все равно, – вдруг сказала она после некоторого молчания.

      – Нет, гадко… (Я опять зевнул.) Могильщики, верно, ругались, оттого что снег мочил. А в могиле, верно, была вода.

      – Отчего в могиле вода? – спросила она с каким-то любопытством, но выговаривая еще грубее и отрывочнее, чем прежде. Меня вдруг что-то начало подзадоривать.

      – Как же, вода, на дне, вершков на шесть. Тут ни одной могилы, на Волковом, сухой не выроешь.

      – Отчего?

      – Как отчего? Место водяное такое. Здесь везде болото. Так в воду и кладут. Я видел сам… много раз…

      (Ни одного разу я не видал, да и на Волковом никогда не был, а только слышал, как рассказывали.)

      – Неужели тебе все равно, умирать-то?

      – Да зачем я помру? – отвечала она, как бы защищаясь.

      – Когда-нибудь да умрешь же, и так же точно умрешь, как давешняя покойница. Это была… тоже девушка одна… В чахотке померла.

      – Девка в больнице бы померла… (Она уж об этом знает, – подумал я, – и сказала: девка, а не девушка.)

      – Она хозяйке должна была, – возразил я, все более и более подзадориваясь спором, – и до самого почти конца ей служила, хоть и в чахотке была. Извозчики кругом говорили с солдатами, рассказывали это. Верно, ее знакомые бывшие. Смеялись. Еще в кабаке ее помянуть собирались. (Я и тут много приврал.)

      Молчание, глубокое молчание. Она даже не