Записки из подполья (сборник). Федор Михайлович Достоевский

кружилась голова; минутами мне казалось, что я в бреду. В эти три часа я три раза вспотел и просох. Порой с глубочайшею, с ядовитою болью вонзалась в мое сердце мысль: что пройдет десять лет, двадцать лет, сорок лет, а я все-таки, хоть и через сорок лет, с отвращением и с унижением вспомню об этих грязнейших, смешнейших и ужаснейших минутах из всей моей жизни. Бессовестнее и добровольнее унижать себя самому было уж невозможно, и я вполне, вполне понимал это и все-таки продолжал ходить от стола до печки и обратно. «О, если б вы только знали, на какие чувства и мысли способен я и как я развит!» – думал я минутами, мысленно обращаясь к дивану, где сидели враги мои. Но враги мои вели себя так, как будто меня и не было в комнате. Раз, один только раз они обернулись ко мне, именно когда Зверков заговорил о Шекспире, а я вдруг презрительно захохотал. Я так выделанно и гадко фыркнул, что они все разом прервали разговор и молча наблюдали минуты две, серьезно, не смеясь, как я хожу по стенке, от стола до печки, и как я не обращаю на них никакого внимания. Но ничего не вышло: они не заговорили и через две минуты опять меня бросили. Пробило одиннадцать.

      – Господа, – закричал Зверков, подымаясь с дивана, – теперь все туда.

      – Конечно, конечно! – заговорили другие.

      Я круто поворотил к Зверкову. Я был до того измучен, до того изломан, что хоть зарезаться, а покончить! У меня была лихорадка; смоченные потом волосы присохли ко лбу и вискам.

      – Зверков! я прошу у вас прощенья, – сказал я резко и решительно, – Ферфичкин, и у вас тоже, у всех, у всех, я обидел всех!

      – Ага! дуэль-то не свой брат! – ядовито прошипел Ферфичкин.

      Меня больно резнуло по сердцу.

      – Нет, я не дуэли боюсь, Ферфичкин! Я готов с вами же завтра драться, уже после примирения. Я даже настаиваю на этом, и вы не можете мне отказать. Я хочу доказать вам, что я не боюсь дуэли. Вы будете стрелять первый, а я выстрелю на воздух.

      – Сам себя тешит, – заметил Симонов.

      – Просто сбрендил! – отозвался Трудолюбов.

      – Да позвольте пройти, что вы поперек дороги стали!.. Ну чего вам надобно? – презрительно отвечал Зверков. Все они были красные; глаза у всех блистали: много пили.

      – Я прошу вашей дружбы, Зверков, я вас обидел, но…

      – Обидели? В-вы! Ми-ня! Знайте, милостивый государь, что вы никогда и ни при каких обстоятельствах не можете меня обидеть!

      – И довольно с вас, прочь! – скрепил Трудолюбов. – Едем.

      – Олимпия моя, господа, уговор! – крикнул Зверков.

      – Не оспариваем! не оспариваем! – отвечали ему смеясь.

      Я стоял оплеванный. Ватага шумно выходила из комнаты, Трудолюбов затянул какую-то глупую песню. Симонов остался на крошечную минутку, чтоб дать на чай слугам. Я вдруг подошел к нему.

      – Симонов! дайте мне шесть рублей! – сказал я решительно и отчаянно.

      Он поглядел на меня в чрезвычайном изумлении какими-то тупыми глазами. Он тоже был пьян.

      – Да разве вы и туда с нами?

      – Да!

      – У