Заурядные письма священника своей мертвой жене. Франц Вертфоллен

них. В сапогах. Сапоги гвоздями по камню стучат. Так он прямо, уверено в церковь зашел, ко мне шаг чеканил, я подумал – всё, точно арест. А он подходит, свеженький такой – ариец, ариец – пойдемте, говорит. У меня опять руки для наручников запястьями уже собрались, а он добавляет, командно так – не громко, не крикливо, но повелительно очень – «на исповедь». Так «на расстрел» произносят, а он мне – «на исповедь».

      Подошли к кабине, сели. У меня сердце в самой гортани стучит.

      Он фуражку на подставочку положил и молчит.

      ОН: Ну. Начинайте.

      Я: Я слушаю тебя, сын мой.

      ОН: Вообще у меня мать прямо повернутая католичка. Я в детстве в церковном хоре пел. Месяц. Или меньше… нет, больше. Недолго, в общем.

      Молчит.

      Я: Когда последний раз ты исповедовался?

      ОН: Лет в четырнадцать, может. Больше десяти лет назад. Нам бы быстрее, время у меня ограничено.

      Тишина.

      Я: Какой грех давит тебе на душу, сын…

      ОН: Никакой.

      Так.

      ОН: Ничего на меня не давит, мысли только.

      Я: Какие?

      Молчит.

      Я: О чем-то ты же думал, когда деву Марию просил, марки ей жертвовал, в зале…

      ОН: Нет, тогда я как раз не думал.

      Я: А… как… зачем, что толкнуло…

      ОН: Жить не хотелось. Вам всегда хочется жить?

      Я: Бывают времена апатии, сын мой, когда руки опускаются, отчаяние…

      ОН: Да нет! Какая апатия? Просто жить не надо.

      Я: Я, извините, не понимаю.

      ОН: Ну вам никогда не хочется просто не быть, чтоб тело сдохло, черви его сожрали и всё? Ничего больше. Небытие, если угодно. Вот мне тогда жить не хотелось.

      Я: Уныние…

      ОН: Патер! Какое уныние? Уныние это у жирных домохозяек, которым у камелька поныть надо. Такую один раз кованым сапогом пнешь, она птицей взлетит. Не надо меня вашим унынием, отчаянием, я не «передай все в руки божия» слушать пришел. Бывают просто моменты, когда жить не хочется, и никакого бездействия или апатии. Не хочешь жить и точка. Но живешь. Я даже знаю, почему это теоретически – от ненависти к себе. Раньше думал – из страха, но нет, или даже если и из страха, то страх тоже из ненависти к себе.

      Я: Какого страха?

      ОН: Не сделать. Не добиться – не доплыть, не дойти. Из всех перечерканных, недоплывших к тебе зверей, Господи, можно я буду тоже неосторожным, вельможным дожем, обожающим лебедей?

      Я: Это… чьё?

      ОН: Моё. Еще в четырнадцать баловался. Я думал страх это, но не страх, просто ненависть. К себе.

      Я: За что?

      ОН: За слабость. Или не так – за то, что хорош недостаточно.

      Я: Для чего?

      ОН: Для всего. Для всего, что должен бы делать.

      Я: А что должны бы?

      И тут я прочувствовал взгляд его на меня, как на идиота.

      Всей кожей прочувствовал.

      ОН: Может, мне в прелюбодеянии покаяться?

      Что значит «может»?

      Кэт, почему с ним всё не как у людей!

      Да что ж это такое!

      Что ж это за исповедь… чертова!

      Отправить бы его домой, сказать – думать надо о грехах своих, раскаяться надо прежде, но…

      Я: Если ты в нем раскаиваешься искренне и горячо…

      ОН: Не раскаиваюсь. И Норе все равно.

      Да