На Банковском. Сергей Смолицкий

виде стихотворения печатались уже без посвящений.

      Шура тоже посвятил другу стихотворение, написанное в 1913 году. По свидетельству литературоведа Эдуарда Штейна, Борису Леонидовичу оно нравилось и много лет спустя:

ОсеньБ. Пастернаку

      Тихо и печально в роще опустелой,

      Только бьется грустно пожелтевший лист.

      Воздух онемелый

      В хрустале лазури, как забвенье чист.

      Тихо и печально.

      Солнце холоднее. По утрам в тумане

      Долго цепенеет грустная земля.

      Тучи, словно к ране

      Льнут к земле, покоя черные поля.

      Солнце холоднее.

      И покорно сердце сну, который долог.

      Длится, длится, длится сумрак огневой.

      Тихий росный полог

      Опустила осень грустно над землей.

      И покорно сердце.

      В 1912-м в письмах Борис хвалил стихи и стиль друга:

      …Из стихов, которые ты прислал мне, – наилучшее, замечательное по музыке: Звезды моей и т.д. Удивительно и то (по содержанию), где кровью отмечается счастья путь. Но я говорю это наспех тебе. Потому что – мы обо всем переговорим.

      (11 июля 1912, Марбург.)

      Милый Шура! Из твоего письма я унес на себе какие-то паутинки, кусочки хвои, сырость леса, отголосок какой-то речи простуженного: так оно естественно. Кстати – тебе удаются иногда поразительно краткие, выразительные определения – при помощи тех слов, которые редки в обиходе – но не редкостны – и которые поэтому не только всегда уместны, но и хотят исправить обиход.

      (8 июля 1912, Марбург.)

      Однако вскоре как поэт Пастернак сильно перерос друга юности. Шура готовил публикацию книжки и попросил Бориса помочь придумать название, псевдоним и, главное, написать предисловие. Но в 1914-м Пастернак уже понимал, что стихи друга слабы, а судить по счету ниже гамбургского в поэзии не мог, да и не хотел. Он ответил длинным письмом, где подробно объяснял причины, по которым написать предисловие не может:

1 июля 1914, Петровское

      Шура!

      Какое тяжелое лето! Разрыв за разрывом!

      И наши отношения тоже на волосок от гибели.

      В твои руки предаю их и предаюсь. <…>

      Если бы я написал тебе предисловие, то мог бы это только дружески искренно и художественно недобросовестно сделать. А это предисловие к стихотворениям – и вот я отказываюсь писать его. Минуту. Только при безусловном доверии могу дальше говорить с тобой. Самое грубое и жестокое о самом себе я уже сказал; хотя бы за это только слушай дальше. Я должен (чтобы писать в печати о твоих стихах) в воображении представить себе ту область, в которой одно только имя сейчас способно взволновать меня; но это имя принадлежит к целому течению; и этим именем то течение свято для меня. Всякое отступление отрезано мне: потому что Маяковский это я сам, каким я был в молодости, быть может, еще до Спасского, – и даже прошлое не сможет заступиться за твоего друга против его недруга.<…>

      К чему тебе предисловие? Ты знаешь историю предисловия к «Близнецу»? От меня требовали собственного. Я отказал.<…>

      Ты допускаешь возможность предисловия? Значит, есть у тебя сознание какой-то атмосферы и какого-то душевно-лирического строя,