Шериф. Дмитрий Сафонов

В противном случае пришлось бы признать, что он слишком рано подцепил профессиональную болезнь психиатров. Помните анекдот: «Если в одну палату посадить психиатра и пациента, считающего себя Наполеоном, то еще неизвестно, кто оттуда выйдет через год – два здоровых человека или два Наполеона».

      С другой стороны, если смотреть на вещи шире: в Горной Долине тоже живут люди и там тоже должен кто-то работать. Почему бы ему не провести там… Ну, скажем, год. Как ни крути, это неплохая практика. Опыт. В памяти сразу всплывают «Записки врача» Вересаева, ранние рассказы Булгакова… Романтика, одним словом.

      Когда про тридцатилетнего человека говорят, что он – романтик, это на самом деле означает, что он просто мудак. Это – такая мягкая форма слова «мудак» для великовозрастных кретинов.

      Он помолчал, прислушиваясь к внутреннему голосу. Трудно было не согласиться. Правда, у Пинта оставался последний довод. Аргумент в пользу того, что он все делает правильно. Этот довод лежал в прозрачном пластиковом кармашке бумажника. И, хотя жизнь Пинта все больше и больше походила на странный затянувшийся сон, тем не менее кусочек фотобумаги размером три на четыре никуда не испарялся, он продолжал оставаться материальным, вещественным. Его можно было потрогать и снова ощутить связь с реальностью. Или же напротив – сказать себе: «Да, парень! Похоже, ты влип. Этот кусок картона крепко засел в твоих мозгах, как рыболовный крючок – в пальце. И теперь ты никуда не денешься. Крючок просто так не вытащить, его можно только вырезать». Проблема в том, что и то и другое было верно.

      Поезд еще только подъезжал к Ковелю, а коридор и тамбур уже были забиты. Какой-то небритый мужичок в кителе непонятного цвета, без нашивок и знаков различия, из разорванной подмышки торчит грязная вата, бабка, сухая и высокая, с неожиданно круглым и розовым лицом, на согнутой руке – корзина с пищащими желтыми комочками (то ли цыплята, то ли утята, Пинт не был силен в птицеводстве), двое мальчиков, смуглых и серьезных, – все торопились поскорее выйти. Почему – для Пинта оставалось загадкой. Можно подумать, в родном Ковеле жизнь кругом кипела и бурлила, и они боялись пропустить хотя бы минуту. Собственно, такое происходило не только в Ковеле – повсюду, где ему приходилось бывать, даже в тех местах, где торопиться просто некуда.

      Пинт же старался никогда не спешить. Он достал чемодан и небольшой потертый саквояж из грубой свиной кожи, поставил чемодан в проход, а саквояж положил на колени и стал ждать остановки.

      На станции он вышел последним.

      Дощатый настил перрона напоминал рот старика: всюду зияли глубокие щели, и даже те доски, что еще чудом держались, угрожающе прогибались и противно скрипели при каждом шаге. Пассажиры успели разбежаться кто куда, как тараканы, и Пинт остался на перроне один. Во врачебной ассоциации обещали, что в Ковеле его будет ждать встречающий, иначе до Горной Долины не добраться, но пока Пинт никого не видел. Невдалеке, правда, стоял уазик цвета хаки с голубой полосой на борту, на голубом фоне белыми буквами было