Я, Мона Лиза. Джинн Калогридис

его помолиться за меня на расстоянии?

      Мессер Джованни порывисто вскочил со стула и опустился на колено перед мамой в позе, полной смирения; он заговорил так тихо, что мне тоже пришлось нагнуться, иначе я бы ничего не услышала из-за треска поленьев в камине.

      – Мадонна… вы, безусловно, слышали о пророчестве, касающемся ангельского Папы?

      Каждый во Франции и Италии знал о древнем пророчестве насчет ангельского Папы – избранного не кардиналами, а самим Господом; он придет, очистит церковь от скверны и объединит ее незадолго до второго пришествия Христа.

      Мама едва заметно кивнула.

      – Так вот, это и есть фра Джироламо. В глубине души я в этом убежден. Он необыкновенный. Мадонна, чем вам может повредить одна-единственная поездка? Если захотите, я договорюсь с ним, чтобы он принял вас наедине после мессы в ближайшее воскресенье. Подумайте хорошенько: Господь вас излечит через руки фра Джироламо. Вам больше не придется быть пленницей собственного дома. Согласитесь, мадонна…

      Она взглянула на моего отца. Поначалу в ее взгляде читался упрек, ведь именно из-за мужа она испытывала сейчас огромную неловкость, но стоило ей увидеть его лицо, как от упрека не осталось и следа.

      Не было в лице отца ни коварства, ни торжества победы, ни самодовольства. Как и у Пико, лицо его светилось, но вовсе не отраженным светом пламени или божественным вдохновением, оно светилось самой отчаянной, чистой любовью, какую я только видела.

      Именно эта любовь, а вовсе не настоятельные уговоры Пико заставила ее сдаться, а когда мама наконец ответила графу, она смотрела на отца со всей любовью и болью, так долго таившимися в ее сердце. В ее глазах сверкнули слезы и пролились, стоило ей заговорить.

      – Только один раз, – сказала она, обращаясь к отцу, а не к Пико, стоявшему на коленях. – Только один раз.

      XVI

      В то воскресенье небо было голубым, но яркое солнце не смогло рассеять цепенящий холод. Моя самая теплая накидка из алой шерсти, подбитая кроличьим мехом, не согревала меня. От холода слезились глаза. В карете, между мною и Дзалуммой, сидела мама, прямая как струна, с бесстрастным выражением лица; ее волосы и глаза казались особенно черными, оттененные белой горностаевой накидкой, которую она набросила на изумрудное бархатное платье. Напротив нас сидел отец, заботливо глядя на жену, надеясь уловить какой-нибудь знак одобрения или любви, но мама смотрела куда-то мимо, словно его тут и не было. Дзалумма, наоборот, вперилась в отца и даже не пыталась скрыть ярость, переживая за свою хозяйку.

      Граф Пико ехал с нами и всячески старался отвлечь меня и отца приятным разговором, но лично я не смогла забыть об унижении мамы, таком же ледяном и пронзительном, как ветер на улице. Граф позаботился о нашей встрече с фра Джироламо сразу после службы, без свидетелей, чтобы он мог возложить на маму руки и помолиться за нее.

      Я невольно охнула, когда мы подъехали ко входу в церковь Сан-Марко. Мое изумление было вызвано вовсе не великолепием здания,