Спроси у Ясеня. Ант Скаландис

провел его на кухню, достал из холодильника бутылку водки и налил юноше полный стакан. Потом налил себе.

      – Ты давно ее знал? – спросил отец.

      – Очень давно. Я любил ее.

      – Выпьем, – сказал отец.

      И они выпили.

      – Как она погибла? – спросил юноша, помолчав.

      – Ее повез домой какой-то пьяный матрос. И они врезались в грузовик с солдатами.

      – Бред, – поежился юноша. – Почему матрос? Почему с солдатами? У нас что, семнадцатый год?

      Отец ответил очень коротко. Он согласился:

      – Бред.

      Потом были похороны.

      В тот день с утра и до поздней ночи падал снег. Падал и падал. Уже позднее юноше казалось, что там, на похоронах, не было никого – только он, она и этот безумный снег, от которого все вокруг становилось белым. Как у Арсения Тарковского: "…белый, белый день…"

      А на самом деле народу там было – прорва: ребята из сборной СССР в своих красных олимпийских куртках с капюшонами, заваленные снегом, похожие на ватагу сошедших с ума и ошибшихся адресом санта-клаусов; большая группа солидных угрюмых военных, по запорошенным шинелям которых невозможно было определить не только их звания, но и род войск; наконец, какая-то немыслимая толпа черно-белых молчаливых фигур, протекавшая мимо, колыхавшаяся, таявшая…

      И он вдруг понял раз и навсегда,

      что нет на свете ничего страшнее,

      чем слабость, нерешительность и глупость.

      Ведь слабый, нерешительный и глупый,

      он стал убийцею. Он знал наверняка,

      что это так, но никому ни слова.

      Он не хотел, чтобы его разубеждали

      из жалости… Прошло тринадцать лет.

      Он по-прежнему жив и по-прежнему считает себя убийцей. И, наверное, все так же, по-мальчишечьи беззаветно любит ее. Любит сильнее, чем живых. Ведь мертвые вне конкуренции.

      В пачке, лежавшей на столике, не оказалось больше сигарет, и я поднялся, чтобы взять новую. Потом вспомнил, что в бардачке еще оставался «Парламент», и принес его, включив по дороге радио.

      В умирающем костре потрескивали поленья, ветер в березах зашумел сильнее, из облаков показался мутный, непроспавшийся глаз зеленоватой луны.

      Татьяна сидела, поставив локти на столик и уперев лоб в ладони. Я опять не понимал, что с ней.

      – Будет дождь, – начал я с нейтральной темы.

      Она даже не шевельнулась.

      – Извини, что я рассказал такую грустную историю.

      – Да что ты, – сказала она, не поднимая головы. – За что извиняться? Просто я не понимаю, как ты жил с этим тринадцать лет. Кошмар. – Она еще помолчала. – Когда-нибудь я расскажу тебе другую историю про Машку. Только не сейчас, ладно?

      – Про какую Машку? – вырвалось у меня.

      – Про Машку Чистякову. Ты мне, конечно, не поверишь – тут надо все подробно рассказывать – но я-таки скажу. Скажу. Ты не убийца. Постарайся просто поверить мне. Я потом все тебе объясню. Ладно?