Век мой, зверь мой (сборник). Осип Мандельштам

тельце маленькое крылышком

      По солнцу всклянь перевернулось,

      И зажигательное стеклышко

      На эмпиреи загорелось.

      Как комариная безделица

      В зените ныла и звенела,

      И под сурдинку пеньем жужелиц

      В лазури мучилась заноза:

      «Не забывай меня: казни меня,

      Но дай мне имя, дай мне имя:

      Мне будет легче с ним, пойми меня,

      В беременной глубокой сини!»

      1 января 1924

      Кто время целовал в измученное темя —

      С сыновней нежностью потом

      Он будет вспоминать, как спать ложилось время

      В сугроб пшеничный за окном.

      Кто веку поднимал болезненные веки —

      Два сонных яблока больших, —

      Он слышит вечно шум, когда взревели реки

      Времен обманных и глухих.

      Два сонных яблока у века-властелина

      И глиняный прекрасный рот,

      Но к млеющей руке стареющего сына

      Он, умирая, припадет.

      Я знаю, с каждым днем слабеет жизни выдох,

      Еще немного – оборвут

      Простую песенку о глиняных обидах

      И губы оловом зальют.

      О глиняная жизнь! О умиранье века!

      Боюсь, лишь тот поймет тебя,

      В ком беспомо́щная улыбка человека,

      Который потерял себя.

      Какая боль – искать потерянное слово,

      Больные веки поднимать

      И с известью в крови, для племени чужого

      Ночные травы собирать.

      Век. Известковый слой в крови больного сына

      Твердеет. Спит Москва, как деревянный ларь,

      И некуда бежать от века-властелина…

      Снег пахнет яблоком, как встарь.

      Мне хочется бежать от моего порога.

      Куда? На улице темно,

      И, словно сыплют соль мощеною дорогой,

      Белеет совесть предо мной.

      По переулочкам, скворешням и застрехам,

      Недалеко, собравшись как-нибудь, —

      Я, рядовой седок, укрывшись рыбьим мехом,

      Всё силюсь полость застегнуть.

      Мелькает улица, другая,

      И яблоком хрустит саней морозный звук,

      Не поддается петелька тугая,

      Всё время валится из рук.

      Каким железным, скобяным товаром

      Ночь зимняя гремит по улицам Москвы,

      То мерзлой рыбою стучит, то хлещет паром

      Из чайных розовых, как серебром плотвы.

      Москва – опять Москва.

      Я говорю ей: «Здравствуй!

      Не обессудь, теперь уж не беда,

      По старине я уважаю братство

      Мороза крепкого и щучьего суда».

      Пылает на снегу аптечная малина,

      И где-то щелкнул ундервуд;

      Спина извозчика и снег на пол-аршина:

      Чего тебе еще? Не тронут, не убьют.

      Зима-красавица, и в звездах небо козье

      Рассыпалось и молоком горит,

      И конским волосом о мерзлые полозья

      Вся полость трется и звенит.

      А переулочки коптили керосинкой,

      Глотали снег, малину, лед.

      Всё шелушится им советской сонатинкой,

      Двадцатый