Две Дианы. Александр Дюма

и Габриэль если и не пришел в себя окончательно, то уже был на пути к этому. Его взгляд, еще блуждающий и бессмысленный, различал теперь лица и вещи. Затем больной научился приподыматься без посторонней помощи, принимать микстуры, которые прописывал ему Нострадамус.

      Спустя еще одну неделю Габриэль заговорил. Правда, речь его была бессвязна, но все же понятна и относилась главным образом к событиям его прежней жизни. Поэтому Алоиза вся трепетала, как бы он не выдал свои тайны в присутствии врача.

      Ее опасения не были лишены основания, и однажды Габриэль выкрикнул в бреду:

      – Они думают, что мое имя виконт д’Эксмес… Нет, нет, берегитесь! Я граф де Монтгомери…

      – Граф де Монтгомери? – повторил Нострадамус, пораженный каким-то воспоминанием.

      – Тише! – шепнула Алоиза, приложив палец к губам.

      Но Габриэль ничего не добавил. Нострадамус ушел, и так как на другой день и в последующие дни он не заговаривал о вырвавшихся у больного словах, то и Алоиза молчала, предпочитая не задерживать внимание врача на этом неожиданном признании.

      Между тем Габриэлю становилось все лучше. Он уже узнавал Алоизу и Мартен-Герра; просил то, в чем нуждался; говорил мягким и печальным тоном, позволявшим думать, что рассудок его окончательно прояснился.

      Однажды утром, когда он впервые встал с постели, он спросил Алоизу:

      – Кормилица, а что война?

      – Какая война, монсеньор?

      – С Испанией и с Англией.

      – Ах, монсеньор, вести о ней приходят печальные. Говорят, испанцы, получив подкрепление от англичан, вторглись в Пикардию. Бои идут по всей границе.

      – Тем лучше, – заметил Габриэль.

      Алоиза подумала, что он еще бредит. Но на другой день он отчетливо и твердо спросил у нее:

      – Я не спросил тебя вчера, вернулся ли из Италии герцог де Гиз?

      – Он находится в пути, монсеньор, – ответила, удивившись, Алоиза.

      – Хорошо. Какой сегодня день, кормилица?

      – Вторник, четвертое августа, монсеньор.

      – Седьмого исполнится два месяца, как я лежу на этом одре, – продолжал Габриэль.

      – О, значит вы это помните! – встрепенулась Алоиза.

      – Да, помню, Алоиза, помню. Но если я ничего не забыл, – грустно заметил он, – то меня, кажется, забыли. Никто не приходил обо мне справляться?

      – Что вы, монсеньор! – дрогнувшим голосом ответила Алоиза, с тревогой следя за выражением его лица. – Служанка Жасента дважды в день приходила узнавать, как вы чувствуете себя. Но вот уже две недели – с тех пор, как вы заметно стали поправляться, – она не появлялась.

      – Не появлялась!.. И не знаешь почему?

      – Знаю. Ее госпожа, как мне сообщила в последний раз Жасента, получила от государя позволение уединиться в монастыре до конца войны.

      – Вот как? – произнес Габриэль с мягкой и печальной улыбкой. – Милая Диана!

      – О, монсеньор, – воскликнула Алоиза, – вы произнесли это имя! И без содрогания, без обморока. Мэтр Нотрдам ошибся!