Идущий от солнца. Филимон Сергеев

Сейчас по телевизору каких только картинок не насмотришься. А ноги, может быть, от коня синие. Оперативник сказал, что на таком коне, как у нас, можно и мозоли натереть…

      – Какой оперативник?

      – Который привез тебя на «Жигулях». Он удостоверение показал. Хотел на машине съездить за фельдшером, да я его отговорила. В такую распуту туда только на лошади доберешься.

      – Мамочка. Никаких оперативников мне не надо. Я их как черт ладана боюсь! Тем более с фельдшером, который наверняка за наркотой гоняется.

      – Ну и что?!

      – Ничего. В пределах разумного это стиль моей новой жизни.

      – Как это понять?

      – Как хочешь понимай, только никаких оперативников в дом не приводи. Тем более фельдшеров с образованием тысяча девятьсот лохматого года.

      – А ты откуда знаешь?

      – Я ее в белом халатике и в белых тапках видела, когда на рабочем поезде мимо ее дома проезжала. Крыса старорежимная. – Вера опять глянула на свои золотистые руки, хотела снять с себя рубашку, но почему-то передумала. Металлические нитки придавали безрукавке богатый вид, и пахла она отменно. – Мамочка, что-то знобит меня после бессонной ночи.

      – Градусник принести?

      – Постой.

      – Что, Верушка?

      – Подойди ко мне.

      – Ну что, гулена моя?..

      – Наклонись и протяни мне свои костлявые ладошки. Ох, как мне плохо без них! Ох, как тяжело. Помнишь, как ты шлепала меня, когда я в соседнем саду клубнику воровала? Они у тебя горячие, даже жгучие. С ними я всегда знала, что хорошо, что плохо. А теперь.

      – Что теперь?

      – Теперь у меня одно искусство на уме…

      Марья Лиственница суетливо и как-то растерянно подошла к дочери, чуть наклонила голову, и та крепко ухватилась за нее, словно за спасительную лодку, и вдруг громко завсхлипывала.

      – Дорогая моя мамочка, как ты непохожа на моих московских «мамочек», сделавших из меня человекоподобную куклу. Прости меня, за все прости. Я виновата перед тобой. И перед папкой виновата, и перед бабушкой, и перед дедушкой, который меня даже видеть не хочет… Милая моя, драгоценная мамочка, я по-прежнему люблю тебя и сделаю все, чтобы ты с папкой не жила в бедности и была счастлива со мной. – Вера прижалась к матери обессиленными и какими-то еще совсем детскими руками, и та обняла ее и не отпускала до тех пор, пока не обратила внимания на золотисто-светлую кожу дочери.

      – Верочка, ты горишь вся, словно в лихорадке, – тихо сказала она и тоже прослезилась. – У тебя лицо светится, как фонарь. Доктор необходим.

      – Мама, еще раз повторяю: никаких докторов, никаких оперов. Пусть будет все как есть. Принеси мне стакан водки и соленый огурец. Я выпью и, может, усну. А там что Бог даст.

      – Сейчас, сейчас. А фельдшеру что сказать, когда приедет?

      – Скажи, что девку солнцем напекло. А с этой бедой мы сами справимся. мол, уснула она, и будить ее не надо.

      Водка была домашней, и Вера, выпив стакан, попросила принести еще.

      – Верушка, ты нынче больше папки пьешь, – не сдержалась Марья, но