Ольга Седакова: стихи, смыслы, прочтения. Сборник научных статей. Сборник статей

не поднимая», тогда как другие богини смотрят, ибо им нечего скрывать, а у Афродиты слишком много тайн:

      И одна глядит открыто

      И глаза ее светлее,

      Чем бесценное оружье.

      У другой живая влага

      Между веками: такая

      В роднике…

(«Три богини», 1: 51–52)

      «Афродита» – это не страсть, это именно способность быть раненым тогда, как другие богини неуязвимы. Это способность отдать. И тут же, как в «Диком шиповнике», она сравнена с «розой». А «роза», мы понимаем, как и «ласточка», есть тип формы.

      Если выбрать точку сердца, точку боли, все остальное уже легко, все остальное уже склоняется и кивает. Слова Седаковой – это слова приветствия, поклона слов друг к другу. Или жертвы, тихой жертвы того, что слово отдает от себя в тихом вздохе, чтобы обрести некоего «иного» двойника, своего друга, которого в позднем знаменитом стихотворении «Ангел Реймса» Ольга Седакова открыто назовет «улыбкой». Поэт может назвать ее и смертью, но эта смерть очень легка.

      Не гадай о собственной смерти

      и не радуйся, что все пропало,

      не задумывай, как тебя оплачут,

      как замучит их поздняя жалость.

      Это все плохое утешенье,

      для земли обидная забава.

      Лучше скажи и подумай:

      что белеет на горе зеленой?

      На горе зеленой сады играют

      и до самой воды доходят,

      как ягнята с золотыми бубенцами.

      Белые ягнята на горе зеленой.

      А смерть придет, никого не спросит.

(«Утешенье», 1: 186)

      Или в кинематографическом «Китайском путешествии»:

      и ласточка на чайной ложке

      подносит высоту:

      сердечные капли, целебный настой.

      Впрочем, в Китае никто не болеет:

      небо умеет

      вовремя ударить

      длинной иглой.

(1: 334)

      Интересно, как ласточка здесь возвращается пушкинской птичкой, которая уже не нами отпускается, как у Пушкина, а сама отпускает нас. И если говорить об эротичности подобной поэзии – ведь Афродита есть эрос, а легкость харит всегда желанна, – то стоит об этом говорить в смысле эроса пушкинского Дон Жуана, которому не надо «целого», полных описаний и наполненных плотной тяжестью форм, а достаточно «узенькой пяточки», которая видна из-под темного платья, то есть в щель, и видна уходящей, в последнее мгновение. Это как вспархивания самого воробышка Афродиты, это то самое «о!», укол неба, укол «смерти», похожий на укол восхищения, который занимает так мало места. Это та самая боль, о которой мы говорили вначале, цитируя «Давид поет Саулу». Это «последнее мгновение», уловленный «миг», это легкая смерть в ее мгновенности, которая есть одновременно и неожиданно собранный смысл, как «конец, летящий с бубенцами»:

      Или новость – смерть, и мы не скажем сами:

      все другое больше не с руки?

      Разве не конец, летящий с бубенцами,

      составляет звук строки?

(«На