Любовь и небо. Геннадий Федорович Ильин

небылицы, одна страшнее другой. Кто-то убеждённо врал, что в кабинете психолога имеется ложный пол, наступив на который человек неожиданно проваливался. Здесь – то его и поджидал врач, измеряя кровяное давление и пульс. А невропатолог – тот совсем зарвался: бьёт своим молотком в места, о которых стыдно и сказать.

      Наслушавшись страхов, пацаны невольно ощупывали себя, прислушивались к своему организму, пытаясь найти симптомы несуществующих болезней. Эта нервотрёпка продолжалась целых два дня. Главное, врачи, словно сговорившись, ничего не сообщали, и это сбивало с толку.

      Мне тоже пришлось поволноваться после встречи с терапевтом. Прослушав меня и спереди и сзади, он буркнул своей ассистентке – моей ровеснице:

      – Запишите: на уровне второго ребра прослеживаются очаги Гона…

      Что это значило, я не понимал, но навсегда запомнил. И только много лет спустя узнал, что в далёком детстве подхватил где – то туберкулёзную палочку, плачем жаловался матери на свою болезнь, был не понят, и выжил самостоятельно.

      Впрочем, я и сейчас не уверен в диагнозе молодого терапевта, и очень надеюсь, что вскрытие разрешит наш полувековой спор. Подозреваю, что с русским языком у него были нелады, и вместо слова «гона» надо было написать «гонора», потому что этого добра у меня хватает. Хорошо, что этот вирус общенароден, к нему привыкли, как к необходимости умываться.

      После медицинского обследования на предмет годности к лётной работе в реактивной авиации ряды наши существенно поредели. Из команды домой отправились семеро. Их было искренне жаль, и я, прощаясь, не боялся заглянуть им в глаза, как будто в чём-то чувствовал себя виновным.

      Наступила пора вступительных экзаменов. За сочинение по русскому и литературе и за физику я не боялся. Слава Богу, Константин Михайлович научил меня многому. Да и Семёнчев – преподаватель физики – поднатаскал по своему предмету, будь здоров. У него была своя метода общения с учениками. В течение четверти он нещадно раздавал двойки и тройки, и чтобы заработать у него четвёрку, следовало крепко попотеть. В прошлом минёр, он вернулся с войны без правого глаза и правой кисти. Поэтому одна рука у него всегда находилась в кармане. Половина лица Семёнчева была густо припорошена синими веснушками – следами от порохового заряда, а стеклянный глаз умел бесстрастно высматривать самого изощрённого шпаргальщика. Однако его уродливости никто не замечал, покорённый властной, но не навязчивой, общительностью. Правда, его побаивались, но уважали и любили, поскольку не раз убеждались, что человек он добрый и отзывчивый. За неделю до окончания четверти физик, как правило, объявлял, что готов после уроков побеседовать с каждым, кто претендует на достойную для себя оценку. Обычно собиралось человек двадцать – как раз половина класса. Рассаживались за парты по одному, входил, широко улыбаясь, Семёнчев, и весело сверкая здоровым глазом, говорил: