Из варяг в греки. Набег первый. Дмитрий Романов

сумел это сделать, покуда воин дышал. Как только дух перестаёт входить в ноздри, уже ничто не вернёт жизнь.

      – То есть, жизнь – это дух? – спросил Витко.

      Отец не сразу нашёлся с ответом.

      – Жизнь – это хлеб, Витко. Да иди-ка ты спать. Завтра рано вставать на пашню.

      Витко начал понимать, что в голове его возникает лавина вопросов, на которые никто не даёт ответа. Отец вечно уставший и только морщится, старшие сёстры смеются, матушка смотрит со страхом. Однажды он встретил жреца и, превозмогая страх, спросил его.

      – Негоже тебе, сыну пахаря, совать нос. Подрастёшь, узнаешь, что положено. Как все.

      И он подрастал, отвлекался игрищами, потом – девицами, но и с последними всё было не как у всех. Ликуша, бывшая старше его на пятнадцать лет и часто учившая мальчиков быть мужчинами, была им недовольна. Нет, он достойно проявил себя в первую ночь с ней и даже удивил наставницу пылом и ловкостью, но её насторожило другое.

      – Чего ты меня всё изучаешь? – спросила она, прикрывая ладонью свой родник.

      – Как удивительно мы устроены, какой умысел во всём этом!

      – И какой же? – спрашивала она, кисточкой волос оглаживая его плечо.

      – Вот взять хотя бы это… Что ты прикрыла. Срам исходит оттуда же, откуда и жизнь. Словно таким образом жизнь, хрупкая при рождении, таится от грубого прикосновения, от злого взгляда. Под личиной срамного, как под защитой, скрыт исток блаженства.

      Ликуша приподнялась на локте и долго посмотрела на него.

      – Какого беса ты пускаешь в себя? Зачем ты так говоришь?

      – Разве я сказал что-то плохое?

      – Нет. Наоборот. Это очень даже хорошо ты сказал. Но ты не жрец и не певун, чтобы так говорить. Ты просто молодой смерд, и как бы такие мысли не помешали тебе исправно работать! Я волнуюсь за тебя, мальчик мой. Такой юный, а держишь такие думы.

      – Что ж, а может быть, мне другой удел выпал, нежели отцу?

      – Удел рода не поменяешь. Ты – пахарь.

      – Всё во мне говорит иначе.

      – Ладно. Переболеешь, перерастёшь, – Ликуша нежно поцеловала его в живот, – От тебя уже пахнет мужем.

      Но Витко не перерос, и, бывало, подолгу стоял над плугом, пока остальные пахари бороздили и удалялись, и возвращались другой межой, а он всё стоял на незаконченной борозде. Прикованный глазами к устройству сошника. И вдруг бил по нему ногой, пока тот не скашивался на бок.

      – Дурмана съел, малец? – орали мужики.

      А Витко стегал лошадь, вёл борозду дальше и видел, как скошенный плуг отваливает землю на сторону, и чувствовал, как земля дышит, готовая дать вдвое больше. Вечером отец портил изобретение, гнул отвал обратно и возвращал плугу былую форму.

      – Только пыль царапать, – ворчал Витко.

      – А ты знай своё место. Не тобой придумано, не тобой отменится!

      И жрецы согласно кивали, вспоминая древнюю кощуну, ещё от скифов пришедшую, про первый плуг. Все