Добрые люди. Павел Кренев

всю войну на Северном флоте, в жизни не видел стольких значков на морской форме. Отец встал, вытянул руки по швам и, улыбаясь, доложил:

      – Товарищ адмирал, за время Вашего отсутствия в нашем доме ничего плохого не случилось. – Потом добавил: – Хорошего – тоже.

      Вся семья слушала мой рассказ о корабле, о пушках, о военных моряках, о компоте. А отец по этому поводу выпил две рюмки водки, и когда мама унесла бутылку и куда-то спрятала, он сходил на поветь и пришел оттуда с кружкой браги. На повети стоял деревянный ушат с недавно поставленным на брожение суслом, и хотя оно до конца не выбродило, отец бражку выпил с удовольствием.

      Потом мы долго с ним сидели на крылечке, и отец с мокрыми глазами рассказывал о войне, о походах, о морских боях, о своих товарищах. Он впервые разговаривал со мной как со взрослым, как с равным.

      Наутро я прямо в форме пошел искать Клавку Федотову. Нашел ее на речке, где та полоскала белье. Протянул ей конверт, на котором было написано: «Клаве Федотовой от матроса Николая Кислицына».

      Клава вытерла руки о подол, недоверчиво взяла конверт и, вытаращив на меня свои голубые глазки со светлыми ресницами, спросила с зарождающимся интересом:

      – Кто эт такой, Николай Кислицын? Что эт за чувырла такая?

      – Сама ты чувырла, Клавка! Кислицын – это лучший матрос на боевом корабле.

      – Наверно, лучший болтун. Такой же, как ты. Ишь, вырядился, – ехидно ухмыльнулась Клавка. – Прямо «варяг» какой-то.

      Обиделся я на Клавку за Кислицына и за себя и ушел в деревню.

      Странно, но Клава нашла меня уже часа через два на краю деревни, около рыбзавода. Она пришла одетая в нарядное платье. Глаза ее горели глубоким голубым светом.

      Она взяла меня за руку, отвела в сторонку, усадила на бревнышко и, глядя мне в глаза, стала расспрашивать:

      – Какой он, этот моряк? Как он выглядит? Женат ли он? Пользуется ли уважением в коллективе?

      Голос у Клавки был при этом тревожный и ласковый одновременно. Видно, письмо замечательного матроса Кислицына взволновало ее девичью душу. Высокая грудь ее от дыхания поднималась еще выше.

      Не знаю почему, но я стал Клавке бессовестно врать.

      Я преподнес этого маленького лысоватого худенького матросика статным красавцем с густой шевелюрой.

      Вероятно, непроизвольно я желал Клавке большого женского счастья.

      – А какой у него рост? – с волнением в голосе поинтересовалась она.

      – А ты встань, и я сравню.

      Клава поднялась, задрала подбородок.

      – Ты ему примерно до носа будешь, – успокоил я ее.

      – Это нормально, – Клава махнула рукой и опять села.

      Она какое-то время молчала, глядела на воду, потом сказала будто бы самой себе:

      – Он такой красивый, Николай Кислицын, а я такая деревенская… Наверно, я ему не понравлюсь.

      Такой подход меня возмутил. Федотова была настоящей красавицей, мне самому она нравилась, и я сказал вполне честно:

      – Клава, ты очень красивая, правда, очень. – И совсем обнаглев, я шарахнул: – И сам бы на тебе женился, когда подрасту.

      Клава