Степь отпоёт (сборник). Велимир Хлебников

рогом,

      Сладко грезишь о немногом».

      Исполнен неясных овечьих огней,

      Он зенками синими водит по ней.

      И просит, грустящий, глазами скользя;

      Но Вила промолвила тихо: «Нельзя!» –

      И машет строго головой.

      Тот, вновь простерт, стал чуть живой.

      Рога в сырой мох погрузил

      И, плача, звуком мир пронзил.

      Вблизи цветка качалась чашка;

      С червем во рту сидела пташка.

      Жужжал угрозой синий шмель,

      Летя за взяткой в дикий хмель.

      Осока наклонила ось,

      Стоял за ней горбатый лось.

      Кричал мураш внутри росянки,

      И несся свист златой овсянки.

      Ручей про море звонко пел,

      А Леший снова захрапел!

      В меха овечьи сел слепень,

      Забывши свой сосновый пень.

      Мозоль косматую копытца

      Скрывала травка медуница.

      И вечер шел. Но что ж: из пара

      Встает таинственная пара.

      Воздушный аист грудью снежной,

      Костяк вершины был лишен,

      И, помогая выйти нежно,

      Достоин жалости, смешон,

      Он шею белую вперил

      На небо, тучами покрыто,

      И дверь могилы отворил

      Своей невесте того быта.

      Лучами солнце не пекло;

      Они стоят на мокрых плитах.

      И что же? Светское стекло

      Стояло в черепе на нитях.

      Но скоро их уносит мгла,

      Земная кружится игла.

      Но долго чьи-то черепа

      Стучали в мраке, как цепа.

      А Вила злак сухой сломила,

      С краев проворно заострила,

      И в нос косматому ввела,

      И кротко взоры подняла.

      Рукой по косам провела,

      О чем-то слезы пролила,

      И, сев на пень взамену стула,

      Она заплакала, всхлипнула.

      И вдруг (о, радость) слышит: «Чих!»

      То старый бешено чихнул,

      Изгнать соломинку вздрогнул.

      «Мне гнев ужасен лешачих.

      Они сейчас меня застанут,

      Завоют, схватят и рванут,

      И все мечты о лучшем канут,

      И речи тихие уснут.

      Покрыты волосом до пят,

      Все вместе сразу завопят.

      Начнут кусаться и царпать

      И снимут с кожи белой лапоть.

      Союз друзей враждой не понят,

      На всех глаголах ссор зазвонят

      И хворостиною погонят

      Иль на веревке поведут.

      Мне чьи-то поступь уж слышна.

      Ах, жизнь сурова и страшна!» –

      «Смотри, сейчас сюда нагрянут,

      Пощечин звонких наддадут

      Грызня начнется и возня,

      Иди, иди же, размазня!»

      Себя обвив концом веревки,

      Меж тем брюшко сребристо-лысое

      Ему давало сходство с крысою,

      Ушел, кряхтя, в места ночевки.

      Печально в чаще исчезал,

      Куда идти, он сам не знал.

      Он в чащу плешину засунул

      И, оглянувшись, звонко плюнул.

      «Га! Еще побьют». –

      «Достоин жалости бедняга!

      Пускай он туп,

      Пускай он скряга!

      Мне надо много денег!» –

      «А