Ели халву, да горько во рту. Елена Владимировна Семёнова

вы видели народ, Любовицкий?

      – Послушайте, Пётр Андреевич, для защиты самодержавия у нас есть Катков, Суворин… Уж не желаете ли вы, чтобы его защищали-с прогрессивные люди из разночинцев тогда, когда сама аристократия-с точит на него зуб? Может быть, вы не знаете-с, как злословили в салонах, когда умирал наследник престола-с?

      – Знаю, Любовицкий. Знаю и то, как ответил злословящим Тютчев:

      Сын царский умирает в Ницце —

      И из него нам строят ков…

      «То божья месть за поляков»,—

      Вот, что мы слышим здесь, в столице…

      Из чьих понятий диких, узких,

      То слово вырваться могло б?..

      Кто говорит так: польский поп

      Или министр какой из русских?

      О, эти толки роковые,

      Преступный лепет и шальной

      Всех выродков земли родной,

      Да не услышит их Россия,—

      И отповедью – да не грянет

      Тот страшный клич, что в старину:

      «Везде измена – царь в плену!» —

      И Русь спасать его не встанет.

      Вы поддерживаете подлость, Антон Сергеевич.

      – Когда подлость становится нормой, то её остаётся только поддерживать.

      – Подлость становится нормой, когда такие, как вы, слагают ей гимн. У меня много работы, Любовицкий, поэтому не потрудитесь ли объясниться, зачем вы пришли?

      – Ах, Пётр Андреевич, – вздохнул бывший писарь, поднимаясь, – как вы становитесь похожи на господина Немировского. Вот, слушаю-с вас, а вижу перед собой его.

      – Считаю это комплиментом. Так что же вам угодно?

      – Нет ли какой-нибудь любопытной историйки у вас? Я бы статеечку чиркнул-с.

      – Я полагаю, что ответ вы знаете, – отозвался Вигель, поднимаясь.

      – В таком случае, передавайте-с поклон Николаю Степановичу. Прощайте-с! – Любовицкий выскользнул из кабинета, притворив за собой дверь.

      Как змея всякий раз вползает! – подумал Пётр Андреевич. А сколько в этом тщедушном борзописце явилось гонора, прежде придавленного ничтожеством собственного положения! Он допущен к известным литераторам! Он вскорости будет лицезреть Толстого! Это, впрочем, не так уж и сложно. Граф, как известно, людей не избегает, и к нему может явиться кто угодно. Но с каким чувством превосходства стал изъясняться этот господин Любовицкий! И только ли он! Нет, все, подобные ему! Особенно свысока смотрят они на полицейских. И добро бы только они смотрели так! Но уж иной благородный человек стесняется подать руку полицейскому, боясь быть уличённым в сочувствии реакции. Даже иные офицеры стесняются. Это мания, заразная болезнь, поразившая общество. Какой закон может быть там, где служители его почитаются за нелюдей и становятся кастой неприкасаемых?! А, если закона нет, то на чём будет стоять государство? На моральных принципах, которые есть далеко не у всех, а у кого есть – столь различны, что никак не могут ужиться? Развал… Развал… Вся надежда на нового Государя, на его здравомыслие. Может быть, удастся этому богатырю на троне вернуть разлившиеся реки в