Кюхля. Юрий Тынянов

только Пушкин выздоровел, они поссорились.

      Виноват был, собственно, Жуковский.

      Кюхля привык уважать Жуковского. Он знал наизусть его «Светлану» и нередко меланхолически повторял из «Алины и Альсима»:

      Зачем, зачем вы разорвали

      Союз сердец?

      Вам розно быть! – вы им сказали, —

      Всему конец!

      Жуковскому Кюхля в эту пору посвящал свои стихи и одобрения Жуковского жадно ждал. Поэтому он ходил к нему очень часто, приносил кипу своих стихов и зачитывал ими Жуковского.

      Жуковский жил в уютной холостой квартире, ходил в халате, курил длинный чубук. С ним жил только слуга Яков, спокойный и опрятный, неопределенных лет, с серыми мышиными глазками, который неслышно похаживал по комнатам в мягких туфлях. Жуковский был еще не стар, но уже располнел бледной полнотой от сидячей жизни. Небольшие глаза его, кофейного цвета, заплыли. Он был ленив, мягок в движениях, лукаво вежлив со всеми и, когда ходил по комнате, напоминал сытого кота.

      Одобрение свое давал не сразу, а подумав. Кюхля его чем-то безотчетно тревожил, а Жуковский не любил, когда его кто-нибудь тревожил. Поэтому принимал он Кюхлю не очень охотно.

      Раз Пушкин спросил у Жуковского:

      – Василий Андреевич, отчего вы вчера на вечере не были? Вас ждали, было весело.

      Жуковский лениво отвечал:

      – Я еще накануне расстроил себе желудок. – Он подумал и прибавил: – К тому же пришел Кюхельбекер, вот я и остался дома. Притом Яков еще дверь запер по оплошности и ушел.

      Слово «Кюхельбекер» он при этом произнес особенно выразительно.

      Пушкин захохотал. Он несколько раз повторил:

      – Расстроил желудок… Кюххельбеккерр…

      Вечером на балу он встретил Кюхлю и лукаво сказал ему:

      – Хочешь, Виля, новые стихи?

      Кюхельбекер жадно приложил ладонь к уху.

      Тогда Пушкин сказал ему на ухо, не торопясь и скандируя:

      За ужином объелся я,

      Да Яков запер дверь оплошно.

      Так было мне, мои друзья,

      И кюхельбекерно и тошно.

      Кюхля отшатнулся и побледнел. Удивительное дело. Никто так не умел смеяться над ним, как друзья, и ни на кого он так не бесился, как на друзей!

      – За подлое искажение моей фамилии, – просипел он, выкатив глаза на Пушкина, – вызываю тебя. На пистолетах. Стреляться завтра.

      – Подлое? – побледнел в свою очередь Пушкин. – Хорошо. Мой секундант Пущин.

      – А мой – Дельвиг.

      Они тотчас разыскали Пущина и Дельвига.

      Пущин и слушать не хотел о дуэли.

      – Кюхля сошел с ума, вспомнил старые штуки, недостает только, чтобы он теперь в пруд полез топиться. Да и ты хорош, – сказал он Пушкину, но тут же проговорил: – И кюхельбекерно и тошно, – и захохотал.

      А Вильгельм с ужасом слышал в это время, как один молодой человек, проходя мимо него и его не заметив, сказал другому:

      – Что-то