Кюхля. Юрий Тынянов

величество, разрешите мне оставить Лицей, если в нем будет ружье.

      Царь нахмурился.

      – Это отчего? – спросил он.

      – Потому что, ваше величество, я никогда никакого оружия, кроме того, которое у меня в кармане, не носил и не ношу.

      – Какое это оружие? – спросил царь.

      Энгельгардт вынул из кармана садовый нож и показал царю.

      Шутка была плохая и не подействовала. Царь уже свыкся с мыслью, что из своего окна он будет видеть лицейскую муштру. Это было для него легким отдыхом, летним развлечением. Его тянуло к этой игрушечной муштре, как когда-то его деда Петра III тянуло к игрушечным солдатикам. Они долго торговались, и с кислой улыбкой царь наконец согласился, чтобы для желающих был класс военных наук. На том и поладили.

      В другой раз, летом, царь вызвал Энгельгардта и холодно сказал ему, чтобы лицеисты дежурили при царице, – Елизавета Алексеевна жила тогда в Царском Селе.

      Энгельгардт помолчал.

      – Это дежурство, – сказал, не глядя на него, Александр, – приучит молодых людей быть развязнее в обращении.

      Чувствуя, что сказал какую-то неловкость, он добавил торопливо и сердито:

      – И послужит им на пользу.

      В Лицее сообщение о дежурстве вызвало переполох. Все лицеисты разбились на два лагеря. Саша Горчаков – князь, близорукий, румяный мальчик с прыгающей походкой и той особенной небрежностью манер и рассеянностью, которые он считал необходимыми для всякого аристократа, – был за дежурства.

      Надо было начинать карьеру, и как было не воспользоваться близостью дворца.

      – Это удачная мысль, – сказал он снисходительно, одобряя не то царя, не то Энгельгардта.

      Корф, миловидный немчик, который тянулся за Горчаковым, и Лисичка-Комовский решительно заявили, что новая должность им нравится.

      – Я лакейской должности не исполнял и не буду, – спокойно сказал Пущин, но щеки его разгорелись.

      – Дело идет не о лакеях, но о камер-пажах, – возразил Корф.

      – Но камер-паж и есть ведь царский лакей, – ответил Пущин.

      – Только подлец может пойти в лакеи к царю, – выпалил Кюхля и побагровел.

      Корф крикнул ему:

      – Кто не хочет, может не идти, а ругаться подлецом низко.

      – Иди, иди, Корф, – улыбнулся Есаков, – там тебе по две порции давать будут. (Корф был обжора.)

      – Если от нас хотят развязности в обращении, – заявил Пушкин, – лучше пусть нас научат ездить верхом. Верховая езда лучше, чем камер-пажество.

      Горчаков считал совершенно излишним вмешиваться в спор. Пускай Корф спорит. Для Горчакова это было прежде всего смешно, ridicule. Он вскидывал близорукими глазами на спорящих и спокойно улыбался.

      Обе партии пошли к Энгельгардту.

      Энгельгардт, видя, что в Лицее есть какие-то партии, опять пошел к царю. Царь был на этот раз рассеян и почти его не слушал.

      – Ваше величество, – сказал Энгельгардт, – придворная служба, по нашему верноподданнейшему мнению, будет отвлекать лицеистов от учебных занятий.

      Царь, не слушая, взглянул на Энгельгардта и кивнул ему головой. Энгельгардт, подождав,