Делай, что хочешь. Елена Николаевна Иваницкая

Духовой оркестр играет. У входа хозяева. Наш архитектор как зыркнул на нее, губу прикусил и вдруг разбежался: «Доктор, доктор, счастлив видеть! Прошу на почетные места! Мадам!» – и по-французски рассыпается, руку целует. Я растерялся и еще подумал: почему «мадам», он что, принимает ее за жену доктора? Они что-то ему отвечают и ко мне идут. Хозяин оглядывается и длинно на меня смотрит.

      Так я нажил – ну, можно сказать, соперника. И узнал в тот день неожиданное. Я считал ее совсем юной, а оказалось, мы ровесники. Оказалось, она вдова. Ее молодого мужа, художника, арестовали во время последнего приступа террора. Семью тогда тоже забирали, но их с отцом успели предупредить, они скрывались. Угольщик прятал в своем сарае. Потом начались баррикады, где они и встретились с нашим архитектором. Ее и доктора я очень легко представлял себе на баррикадах, а его – ну никак. Но он там с ними был. Это как раз той осенью, когда мы с теткой из крепости выбирались. Такой гладкий осанистый красавец. На лбу написано, что любитель вкусной жизни. А вот однако ж.

      Надо отдать ему справедливость: он был не только модный и богатый, но и талантливый. Этот дом его сильно прославил. Но предлагал, как потом оказалось, ту самую бархатную ложу. В переносном, конечно, смысле. Да я-то что мог?

      Провел их по дому, показал, рассказал, как в небе летел. Доктор тетку под руку ведет, я с ней иду. Разговор повернул к тому, что семь лет назад было, как диктатура кончилась. Потом, гораздо позже, она рассказала, что ее мужа убили в тюрьме, как и многих тогда. Еще надеялись, что он жив, но когда начали вскрывать могилы, убитых же просто в ямах закапывали, они его нашли. Вот как оно было.

      Торжество удалось на славу. Потом во всех газетах писали: подъем строительного дела, всесословный праздник, веяние прогресса. Речи, шампанское, музыка…И стал я бывать у них. Тут еще странно вышло. Соседка забежала, разговорилась с теткой, а я слышал. И сказала о докторе ужасную вещь: «Доктор больно добрый, такие долго не живут, такие богу нужны». Есть такое поверье-не-поверье, что очень светлые люди умирают рано и страшно. Испугался за нее. Отгонял от себя эти мысли: да ну, глупости! Не отгонялись. А время такое, что грубые, жуткие страхи отступили. Никто не боялся, что с голоду помрет или заберут на рассвете. Хорошее время. Вернулись страхи вечные, неотменимые. Вот у меня такие, что за нее страшно было. Что с нею что-то случится. Что я сам ее обижу нечаянно. Признаться, я ведь был неотесанный.

      А о докторе я бы не сказал, что он больно добрый. Сказал бы иначе: у него были такие убеждения, которые все понимали как доброту. Когда первый раз к ним пришел, как ни волновался, а заметил, что обстановка у них скромная, мебель казенная. Еще сильнее смутился. Но жили они роскошно. Только у доктора роскошь была знать, а у нее – уметь. Доктор, по-моему, знал все на свете. Я и теперь так думаю. А если чего не знал, прямо загорался узнать. Меня так расспрашивал, будто в каменщики готовился. Мне и приятно. Конечно, мечтал, что он будет моим отцом. Думал, взвешивал, страшно было ошибиться, но как будто чувствовалось, что и он не прочь от такого