Крутые излучины (сборник). Алексей Башилов

ещё раньше лесной голубь-витютень стал прирученным голубком. Крестьянин уехал в город, стал городским, а значит, и горожанин вернётся в село и будет крестьянином. Когда на земле человек, она совершенно иная. Нет человека – она дикая, есть человек – окультуренная. Любую, хоть и одичавшую, любить её нужно даже такую – заповедную».

      Благотворение

      Когда наступает осень, меня тянет в деревню, в маленький домик на берегу Днепра. За парным молоком безмятежного детства, за росистым туманом зари зовут меня родные края. Видения прошлого, мир воспоминаний нежным светом пеленают неуёмную жажду будничных дней. Я ухожу в дела, строю текущие планы, принимаю решения, но мысль, словно под стук вагонных колёс, напевает одно и то же: «Бе-ри би-ле-ты – и в путь… Бе-ри би-ле-ты – и в путь…» Так и не уснув, растревоженный нахлынувшими размышлениями о детстве, о матери и об отце, уединённо мечтаю на верхней полке. Самые дальние, едва воспроизводимые сцены из жизни рисует моё воображение… Деревня. Тёплый, ярко-красный закат летнего дня. На сочно-зелёном лугу вокруг мужиков сидят малыши, слушают сказ о больших городах. Восхищениям нет конца. Самый лукавый старик, сияя доброй улыбкой, щедро предлагает: «Кому Москву показать?»

      «Мне, покажи, мне!»

      Он берёт меня жёсткими натруженными руками и высоко поднимает над головой. «Гляди, дружок, хорошенько», – бормочет он.

      «Не видно, дедулька, чуть выше, ещё хоть чуть-чуть», – доверчиво выпрашиваю у деда чудес.

      «Э-э-э, видать, не дорос ещё, ступай-ка на землю, касатик, мал ты ещё».

      Несбывшаяся, наивная надежда досаждает слегка, но не исчезает полностью. Мы снова вслушиваемся в речь мужиков. Луг постепенно темнеет, тускнеет заря…

      Но вот другое. Лечу над огромной Москвой, видны широкие проспекты, громадные кварталы, сплошные потоки машин. Необъятная столица в круговороте дел, она завораживающе дорога своей неисчерпаемостью. Вот опускаюсь в таинственные кладовые книг и наук, брожу по вместилищу чудных творений народов, пользуюсь сокровищницей изящных искусств, припадаю к Вечному огню героической славы, как к источнику послевоенной жизни… Картины перемешиваются, накладываются, дополняя друг друга, меняются… Появляется тусклый, мерцающий свет, будто в окне. Всматриваюсь и отчётливо различаю маленький домик на берегу Днепра.

      Так и мчит меня поезд – в глубокую мудрость тёмной ночи, всё ближе и ближе к родному дому, по известному сердцу пути. Станция – город Вязьма. Мне выходить. Оставляя в тёплом пригретом купе вагона последний аромат Подмосковья и сонные улыбки приветливых пассажиров, ступаю на родную Смоленщину. Свежий, прохладный воздух вместе с протяжным, приземистым звуком гудка машиниста врывается пронизывающей, бодрящей волной в оторопевшее было сознанье. Пять часов утра, но вокзал переполнен: служащие, заспанные студенты, бодрые старички, солдаты. Сердитый толстый грузин с двумя чемоданами, прижатый жёсткой пружиной входных дверей, суетится, барахтается и лопочет что-то непонятное.