Калина красная. Василий Шукшин

на восемь, – сказал тот. – Твое здоровье!

      Выпили.

      – Люсьен… Что-нибудь… снять напряжение, – попросил Губошлеп. Он был худой, спокойный и чрезвычайно наглый, глаза очень наглые.

      – Я буду петь про любовь, – сказала приятная Люсьен. И тряхнула крашеной головой, и с маху положила ладонь на струны. И все стихли.

      Тары-бары-растабары,

      Чары-чары…

      Очи-ночь.

      Кто не весел,

      Кто в печали —

      Уходите прочь!

      Во лугах, под покровом ночи,

      Счастье даром раздают!

      Очи, очи…

      Сердце хочет:

      Поманите – я пойду!

      Тары-бары-растабары…

      Опять зазвонил телефон. Вмиг повисла гробовая тишина.

      – Да? – изо всех сил спокойно сказал Бульдог в трубку. – Нет, вы ошиблись номером. Ничего, пожалуйста. Бывает, бывает. – Бульдог положил трубку. – В прачечную звонит, сука.

      Все пришли в движение.

      – Шампанзе! – опять велел Губошлеп. – Горе, от кого поклоны принес?

      – Потом, – сказал Егор. – Дай я сперва нагляжусь на вас. Вот, вишь, тут молодые люди незнакомые… Ну-ка, я познакомлюсь.

      Молодые люди по второму разу, с почтением подавали руки. Егор внимательно, с усмешкой заглядывал им в глаза. И кивал головой и говорил: «Так, так».

      – Хочу плясать! – заявила Люсьен. И трахнула фужер об пол.

      – Ша, Люсьен, – сказал Губошлеп. – Не заводись.

      – Иди ты к дьяволу! – сказала подпившая Люсьен. – Горе, наш коронный номер!

      И Егор тоже с силой бросил свой фужер.

      И у него тоже заблестели глаза.

      – Ну-ка, молодые люди, дайте круг. Брысь!

      – Ша, Горе! – повысил голос Губошлеп. – Выбрали время!

      – Да мы же услышим звонок! – заговорили со всех сторон Губошлепу. – Пусть сбацают.

      – Чего ты? Пусть выйдут!

      – Бульдя же сидит на телефоне.

      Губошлеп вынул платочек и хоть запоздало, но важно, как Пугачев, махнул им.

      Две гитары дернули «Барыню».

      Пошла Люсьен… Ах, как она плясала! Она умела. Не размашисто, нет, а четко, легко, с большим тактом. Вроде вколачивала каблучками в гроб свою калеку-жизнь, а сама, как птица, била крыльями – чтоб отлететь. Много она вкладывала в пляску. Она даже красивой вдруг сделалась, родной и милой… Егор, когда Люсьен подступала к нему, начинал тоже и работал только ногами. Руки заложены за спину, ничего вроде особенного, не прыгал козлом – а тоже хорошо. Хорошо у них выходило. Таилось что-то за этой пляской – неизжитое, незабытое.

      – Вот какой минуты ждала моя многострадальная душа, – сказал Егор вполне серьезно. Такой, верно, ждалась ему желанная воля.

      – Подожди, Егорушка, я еще не так успокою твою душу, – откликнулась Люсьен. – Ах как я ее успокою! И сама успокоюсь.

      – Успокой, Люсьен. А то она плачет.

      – Успокою. Я прижму ее к сердцу, голубку, скажу ей: «Устала? Милая… милая… добрая… Устала».

      – Смотри, не клюнула бы эта голубка, – встрял в этот деланый разговор Губошлеп. – А то