Богема. Дафна Дюморье

был усталый и немного странный вид.

      – Не знаю, – сказал он. – Мне захотелось. Просто так вышло.

      Она стояла и смотрела на него, и он, сидя на табурете перед пианино, понял, что Труда права. Раньше он никогда не замечал, что Мама совсем не высокая, она ниже Марии. На ней был свободный пеньюар, который она обычно носила за завтраком и у себя в комнате, и соломенные сандалии без каблуков.

      – У меня болела голова, – сказала она, – я лежала у себя наверху и услышала, как ты играешь.

      Странно, подумал Найэл, что она не позвонила Труде или не послала кого-нибудь сказать, чтобы он перестал. Или даже не постучала в пол. Если мы слишком шумели, когда Мама отдыхала, она, как правило, так и делала.

      – Мне ужасно жаль, – сказал он. – Я не знал. Я думал, в доме никого нет. Недавно все были на веранде, но, наверное, ушли на пляж.

      Казалось, Мама не слушает его. Она словно думала о чем-то другом.

      – Продолжай, – сказала она. – Сыграй, как ты играл.

      – Нет, нет, – поспешно начал Найэл. – Я не могу играть как следует.

      – Можешь, – сказала она.

      Найэл во все глаза уставился на Маму. Неужели на нее так подействовала головная боль? С ней все в порядке? Она улыбается, и не иронично, а ласково.

      Он проглотил подступивший к горлу комок, повернулся к пианино и начал играть. Но пальцы не слушались его, попадали не на те клавиши, извлекали из инструмента фальшивые звуки.

      – Бесполезно, – сказал он. – Я не могу.

      И тут Мама сделала совершенно удивительную вещь. Она села рядом с ним на табурет, левую руку положила ему на плечо, а правую на клавиатуру рядом с его руками.

      – Начинай, – сказала она. – Будем играть вместе.

      И она продолжила песню в том же ритме и темпе с того места, где он остановился, превратив ее в радостную танцевальную мелодию. Он был так удивлен и потрясен, что не мог ни о чем думать. Может быть, Мама делает это в припадке сомнамбулизма, или, приняв таблетку от головной боли, она сошла с ума, как Офелия в «Гамлете». Он не верил своим глазам: Мама сидит рядом с ним, а ее рука в пеньюаре обнимает его за плечи.

      Она остановилась и посмотрела на него.

      – В чем дело? – спросила она. – Ты больше не хочешь играть?

      Должно быть, она и в самом деле отдыхала – на ее лице не было пудры, а на губах помады. Ее лицо «не было сделано», как сказала бы Мария. Это было просто ее лицо. Кожа мягкая и гладкая, небольшие морщинки в уголках глаз и рта, которые, как правило, не видны. Почему, недоумевал он, в таком виде она кажется гораздо красивее, гораздо добрее. Она вдруг перестала быть взрослой. Она была как он, как Мария.

      – Ты не хочешь играть? – повторила она.

      – Нет, хочу, – сказал он, – очень хочу.

      Его беспокойство улеглось. Робость прошла; он наконец был счастлив, как никогда прежде, пальцы вновь обрели уверенность и подвижность.

      Ma chandelle est morte,

      Je n’ai plus de feu.

      А Мама играла вместе с ним и пела – Мама, которая никогда не пела с Папой.

      Сквозь закрытое ставнями окно на