Богема. Дафна Дюморье

Селия.

      – У меня не плохое настроение, – возразила Труда, – но оно испортится, если ты будешь во все тыкать пальцами.

      – Почему мы не оберемся хлопот с Марией? – спросила Селия.

      – Потому, что никто не знает, что за кровь в ней течет, – сказала Труда. – Но если та, что я подозреваю, то она еще заставит нас поплясать.

      Селия задумалась, какая же у Марии кровь. Да, она ярче, чем у нее и у Найэла. Когда на днях во время купания Мария порезала ногу, то кровь, маленькими каплями выступившая из раны, была ярко-красной.

      – Она будет бегать за ними, а они за ней, – сказала Труда.

      – Кто будет бегать? – спросила Селия.

      – Мужчины, – сказала Труда.

      В том месте, где утюг прожег ткань на гладильной доске, виднелось коричневое пятно. Селия выглянула в окно, словно ожидала увидеть, как Мария, танцуя, движется между скалами, а ее преследует большая компания мужчин.

      – Против крови не пойдешь, – продолжала Труда. – Как ни старайся, она даст о себе знать. Мария сколько угодно может быть дочкой вашего Папы и унаследовать его талант в том, что касается театра, но она еще и дочь своей матери, а то, что я про нее слышала, лучше не повторять.

      Взад-вперед, взад-вперед двигался по ночной рубашке разъяренный утюг.

      Интересно, подумала Селия, у матери Марии тоже была ярко-красная кровь?

      – Всех вас воспитывали одинаково, – сказала Труда, – но вы, все трое, так же не похожи друг на друга, как мел на сыр. А почему? Да потому что кровь разная.

      Какая Труда противная, думала Селия. И чего ей далась эта кровь?

      – Вот Найэл, – продолжила Труда. – Вот мой мальчик. Вылитый отец. То же бледное лицо, те же мелкие кости, а теперь, коль он понял, что может выделывать с пианино, так уж не бросит его. Хотела бы я знать, что думает об этом ваша Мама; что все эти недели творится у нее в голове, когда она слышит, как он играет? Уж если даже я переношусь на много лет назад, то что говорить о ней?

      Селия задумчиво посмотрела на простое, морщинистое лицо Труды, на седые, тонкие, гладко зачесанные волосы.

      – Труда, ты очень старая? Тебе девяносто лет?

      – Боже милостивый, – сказала Труда. – Час от часу не легче!

      Она сняла с гладильной доски ночную рубашку, которая из бесформенной и мятой превратилась в тонкую и гладкую, хоть сразу надевай.

      – За свою жизнь я много чего навидалась, но мне пока еще не девяносто, – ответила она.

      – Кого из нас ты больше любишь? – спросила Селия, на что получила ответ, который уже не раз слышала.

      – Я всех вас люблю одинаково, но тебя совсем разлюблю, если ты не перестанешь тыкать пальцами в гладильную доску.

      Как они умеют отделаться от вас, эти взрослые, чтобы избежать прямого ответа на трудный вопрос.

      – Если Мария и Найэл пойдут в школу, я останусь единственной, – сказала Селия. – Тогда и ты, и Папа, и Мама должны будете любить меня больше всех.

      Она вдруг представила себе, как получает тройную дозу внимания; такая мысль была для нее внове. Раньше она над этим не задумывалась.