Люди одной крови. Геннадий Евтушенко

день был самый тяжёлый. За всю войну самый тяжёлый. Фашисты всерьёз взялись за дело: и артиллерия с миномётами по ним били, и юнкерсы утюжили – и бомбили, и из пулемётов свинцовым дождём поливали. И атаки одна за другой наваливались. То слева, то справа противник пытался прорвать оборону. С утра до самого вечера не затихали жаркие бои. И всё же они выстояли. К вечеру в поле дымились восемь фашистских танков, а бойцов у Полякова осталось тридцать два человека. Погиб и Любавин.

      Наступило затишье. Вся поляковская позиция была изрыта воронками. Сам он, в изорванной гимнастёрке, грязный, потный и прокопченный, сидел на пригорке и думал: «Что делать»? А что тут думать? Комиссар приказал два дня продержаться, шли уже третьи сутки. Да и как держаться? Людей, считай, нет. Боеприпасы на исходе, ПТР-овцы погибли, вместе со своими ружьями. Пулемёт один остался. Обороняться некому. А главное, задачу они выполнили.

      Той же ночью отряд Полякова оставил позиции. Убитых похоронили в братской могиле на погосте в Петровке – старики сельские помогли. Поляков дал команду двигаться на восток, где уже занимался рассвет. Сам задержался, подошёл к стоявшем кучкой селянам.

      – Ну что. Спасибо, отцы, за помощь. Простите, что уходим. Не наша вина. Вот они, – кивнул на свежую насыпь братской могилы, – за вас и за ваших родных жизни свои положили. Но знайте – мы вернёмся. Это только начало. Нет на земле такой силы, чтобы матушку-Русь на колени поставила. За всё ответят гады, за всё спросим! – Он поискал среди селян старика попредставительнее, и вручил ему несколько листов мелко исписанной бумаги. – Вот, дед, храни. Это список тех, кто в могиле этой в селе у вас остался. Вернёмся – памятник поставим. Чтоб все фамилии были. Лично проверю!

      Старик кивал головой и моргал слезящимися глазами. Поляков отошёл было от него, потом возвратился.

      – Дай-ка на минутку список. – Достал замусоленный химический карандаш, жирно обвёл фамилию Любавина. – Вот этого на первое место поставь. Он у них командиром был. Лихо дрался.

      Дед вскинул голову.

      – А не ты?

      – Я – заместителем. Держись, дед. Дождись нас – не сомневайся, мы вернёмся.

      Снял фуражку, оглянулся на могилу, пригладил волосы. На душе было тяжело. «Прощай, Иван Кузьмич», – мысленно попрощался он с Любавиным. За прошедшие три дня ни разу не назвал Жорка своего так кстати пришедшегося заместителя по имени-отчеству. Подумал: «Теперь ему уже всё равно. А как могли бы мы с ним ещё повоевать!».

      Светало. Через два часа они были у своих. Встретили их неласково. Отвели в тыл, в большое село. Какой-то майор долго разглядывал документы, грозился разоружить. Орал на строптивого Полякова. Несколько успокоившись, втолковывал ему:

      – Ну, пойми ты, голова садовая. Не знаю я, что с тобой делать. Люди у тебя – с миру по нитке. Сам – неизвестно откуда. Куда и как я вас зачислить могу? И потом: вас всё равно сначала проверить надо.

      – Нас два дня фашисты проверяли. Видишь – тридцать два бойца. Я – тридцать третий. А было триста тридцать. Ты это понять можешь? Ты посмотри на них! – Он потряс кулаком. – Это чудо-богатыри. Они только что из ада вырвались. И оставили там, – он кивнул в сторону