Притворись, что мы вместе. Дарья Сумарокова

надо какую-то блатную посмотреть, прислали от главврача. Ничего, уколи пока анальгин. Через час схожу».

      Я заходила в ординаторскую с тем же результатом еще раз и еще раз. Наконец к двенадцати часам старая сволочь все-таки сносила свое мягкое место за морфием. Крики женщины к тому времени разносились по всему коридору, хотя я уже три раза колола анальгин. Никаких других обезболивающих в то время не водилось.

      После морфия она затихла. Я колола ее еще в четыре, в девять часов, не давая вернуться в эту реальность и вновь ощутить, как это, оказывается, бывает больно. Несколько раз за сутки минут на десять-двадцать она приходила в себя. Я помогала ей сесть, выпить воды, умыться, а потом снова начиналась боль. Все мои мысли крутились вокруг нее, других больных как будто и не существовало. Я машинально ставила капельницы, уколы, делала процедуры в других палатах. В десять часов вечера зашла посмотреть на нее. Она была мертва. Все страдания последних месяцев запечатлелись на ее лице. И если честно, я была рада, что она больше не мучается. Хотя это так несправедливо, так жестоко: ее дети, ее будущее, все исчезло, ничего уже не будет. Почему старая сука Софья Матвеевна жрет прямо сейчас жареную курочку и попивает чаек, а бывший муж нашел уже новую пассию, позабыв и про детей, и про жену? Почему? Вот что казалось совершенно неясным. Я гладила ее по руке, такой бледной и худенькой. Хорошо запомнила: у нее были красивые тонкие пальцы, как у пианистки. Потом закрыла ей глаза… Я сидела рядом, не в состоянии встать, вызвать санитарок и пойти работать. Как может жить мир дальше, когда умер человек? За дверью по коридорам ходили больные, обсуждали погоду за окном, недоваренный геркулес на завтрак, а она лежала просто так, в палате, рядом, и ничего не происходило, ни здание не рухнуло, ни старая гинекологическая овчарка ни разу не поперхнулась, дожевывая свой ужин. Вот это, наверное, и есть первая могилка на моем кладбище. Софья Матвеевна была недовольна нашей совместной работой и перестала дежурить по воскресеньям, понимая, что я – студентка и беру только выходные. Позже мне кто-то шепнул: старая мынжа, слава богу, ушла из больницы и подалась в депутаты. После того дежурства я сильно заболела, пролежала с высокой температурой около недели. Теперь уже много лет прошло, и я научилась не умирать с каждым пациентом. Сами понимаете: иначе врача надолго не хватит. Но надеюсь, что все-таки не дойду до состояния Софьи Матвеевны. Вот такая вот история про могилки.

      Полина Алексеевна слушала, не отрывая от меня взгляда и ни разу не пошевелившись. В какой-то момент мне даже показалось, что в ее взгляде исчезла былая доброжелательность, только жесткое, пристальное внимание. Почудилось. На высоком лбу появилась сочувственная складочка, Полина Алексеевна заговорила, заполнив тяжелую паузу. Черты ее лица вновь смягчились.

      – Боже мой… я думала, что нынешнему поколению досталась хорошая спокойная жизнь, а теперь вижу, как все по-разному. Вы знаете, Елена Андреевна, по вашему рассказу понятно: