Гулящие люди. Алексей Чапыгин

отдаленно и слабо доносились в избу. Таисий спросил:

      – Слышишь ли, добрый хозяин, сполох? А ведомо ли тебе, что на кружечном чинено солдатами?

      – Ох, все ведомо, слышу, вижу… а ты бы ему на его песьем языке поговорил страху для…

      – Говорить майору лишне есть, ведает он, что государь царь и великий князь всея Русии Алексей Михайлович много иностранцам спущает, а ежели наведут кую расправу, то сыскивать заводчиков начнут у солдат.

      – Эх, и не к ночи будь сказано, наш хлеб бусурманы жрут и чуть не в рожу нам же плюют. Из рекомого тобою, Иван, уразумел я, что не время мне бывать на кружечном и учитывать, сколь в день копится государевой напойной казны… Заедино мыслил я и суды кабацкие поглядеть – поставы, кади и ендовы.

      – Не время тому, хозяин добрый! А вот, глянь на лавку, мой друг пришел и здоровенек, а я думал – извелся от черной смерти… Вместе росли, заедино Богу молились!

      – То радость тебе, Иван! Как имя его? Лепотной молочший…

      – Лепотной и не лапотной, имя Григорей – не обидься, что приючу его у себя.

      – Какая обида? Лишний добрый молодец дому укрепа… – Бегичев пошел.

      – А выпить есть, вон посуда!

      – Нет, Иван, заходи ко мне – ближе старику спать брести хмельному…

      – Ну, будь здоров! Казны твоей не схитим и не объедим… – провожая Бегичева сенями, шутил Таисий.

      Бегичев только отмахнулся:

      – Стал бы я, дворянин, кабацкое дело докучать, кабы разором не зорен?

      Бегичев ушел. Приятели, открыв дымовой ставень избы, стали пить табак, заправив два рога. Потом из большой курной печи Таисий выволок две широкие торели жареной рыбы, нарезал хлеба, покрошил в рыбу чесноку, и оба плотно поели, а запили жареное водкой. Пересели на ту же лавку, только к окну в сад.

      – Теперь, Семен, будем говорить… здесь за углы прятаться и в окна заглядывать нужды нет, ушей чужих тоже нету… для того и построй этот избрал.

      – Эх, брат Таисий, многому мне еще учиться у тебя.

      Двери заскрипели неторопливо. Из сеней низкой дверью пролезла объемистая фигура бегичевой домоуправительницы.

      – Пришла я – мой Иван, пустой карман, молвил: «Новый-де жилец в дому!» – так я к тому.

      – Жалуйте милость вашу, Аграфена Митревна! – Таисий, подойдя, кланялся низко. – По-здорову ли живешь?

      – Живу, грех хвалить, маетно… бахвалить нечем, так кажи-ка мне новца-молодца… – Баба села на лавку у двери.

      – Гриша, подойди.

      Сенька хотел поправить приятеля, но вовремя спохватился: подошел и тоже поклонился пышной бабе.

      – Чур меня! Ух ты – чур, чур! Не гляжу боле… – Баба закрыла лицо рукавом распашницы, быстрей, чем надо, поднялась и, сгибаясь, шагнула в сени.

      Таисий шел за ней, она спешила, он догнал, взял ее за рукав.

      – Митревна! Аграфена Митревна, чего борзо утекаешь?

      – Чур, чур – убегать надо!

      – Пошто убегать?

      – Да ишь – брат твой ай сват, коего я еженощно во снах вижу, восстанешь на ноги – сон