Гулящие люди. Алексей Чапыгин

по земле. Кое-где мычали покинутые, одичавшие коровы. Сперва Сенька решил пройти в Стрелецкую, проститься с отцом и родным домом, поглядеть каурого, поиграть с ним. Было еще рано, Сенька знал, что отец не вернулся с караула, а мать не примет и выгонит. Он пошел плутать без цели, чтоб убить время, а вместе с тем поглядеть вымирающую Москву. Шел, прислушиваясь к голосам редких прохожих. Перед ним брели двое – старик вел такую же древнюю, одетую в черное, старуху. Сенька слышал слова, старуха была глухая, старик кричал ей:

      – Сказываешь, ваша боярыня попам, чернцам на монастыри да церкви свое добро отписывает?!

      – Да… да, Саввинскому монастырю.

      – Пиши! Все едино смерть попов тоже не щадит! Ох, дожили до гнева Господня!

      – Все оттого, что патреярх – антихрист сущий! Куда ведешь-то, вож слепой?

      – А-а, чого?

      – Того! Вот того! Тут гнездо сатаниилово – кручной двор.

      Старик остановился, вгляделся:

      – Знамо так, идем-ка посторонь!

      Они свернули прочь от Кузнецкого моста, а за мостом шумел кружечной. Сеньке смутно послышался оттуда знакомый голос, он решил: «Може, там и Тимошка?» – прошел воротами тына к питейным избам.

      На кружечном собралась нищая братия и лихи люди.

      Будто глумясь над моровой язвой, пестрое собрание пило, плясало и пело. Тут же пристали и бабы-лиходельницы – оборванные, пьяные, грязные от навоза и блевотины.

      – Меня мать не родила – изблевала-а! – услыхал Сенька, подымаясь по лестнице.

      Он увидал, что поддерживал этот адский шабаш хромой монах Анкудим, тот, что когда-то свел его в Иверский.

      Анкудим был за целовальника, разливал водку, черпая и поливая ковшом в железные кружки. За спиной Анкудима на стене висела грязная бумага с кабацкими законами: «Питухов от кабаков не гоняти», дальше было оторвано – остался лишь хвост конца, где можно было разобрать: «В карты и зернью не играти, не метати» – еще оторвано, и на конце обрывка стояло: «а скоморохов с медведи и бубны…» Если кто бросал на стойку кабака по незнанию или пьяной привычке деньги, Анкудим подбирал деньги, сбрасывал их за стойку в целовальничий сундук. Наливая всем, кто подходил, монах кричал через головы питухов хмельным басом:

      – Люди хрещеные и нехристи! Часомерие боем своим показует яко да целостна башня, в коей угнездено часомерие… Сердце человеков трепытанием указует, цело ли телесо наше праведное, а цело телесо, то жива и душа, алчущая пити, чтоб здравой быти!

      По бороде у него текло, Анкудим время от времени рукавом подрясника бороздил себя по лицу. Кто-то сказал:

      – Анкудим сей, будто дьяк на лобном месте читает и кричит указы государевы.

      Другой, сильно хмельной, заорал к Анкудиму:

      – Бес ты в монашьей шкуре! Не ведаешь, што ли? Часомерие кремлевско рушилось, колоколо пало – сокрушило палатку-у!

      Двое, потрезвее, видимо бывалые люди, говорили про себя. Сенька их слышал:

      – Ладной был пожог учинен, Фролова сгорела, да поживиться добрым в Кремле стрельцы не дали…

      – Караулов