Гулящие люди. Алексей Чапыгин

и кельи по-прежнему с Иваном диаконом.

      У Сеньки горела голова, холодели руки, он хотел уйти, но патриарх не кончил наказа ему. Встав с кресла на орлец, спросил Сеньку, поднимая гордо голову:

      – Веришь ли мне, что я, великий государь и патриарх, всемогущ?

      – Верю, владыко…

      – Десница моя выше и крепче царевой, ибо за меня бояре, стрельцы и иные служилые люди и попы… Ежели укажу кого сыскать, то сыщут, хотя бы тот, кого ищут, в землю закопался…

      Сенька умел сказать невпопад, за что в детстве был много бит матерью Секлетеей… теперь, будто и не слыша патриарха, проговорил:

      – Блуд мой – незаменимой грех! Только с кого искать похул дому твоему, великий патриарх, когда под домом ежедень пытка, а иное и казнь?

      Патриарх застучал посохом в пол, гневно сказал:

      – Для супостатов моих и великого государя иной храмины искать не надобно, ибо суд царев в палате идет! Тебе же в назидание еще скажу: ежедень ты у часов Спасских зришь вверху и округ болванов, стройно уделанных, с удами и очами яко люди, наряжены те болваны в платье: мужие – в кафтаны скарлатны, женстии – в кики, распашницы и саяны[81]… Они будто живы, ноне говорят… Наряжены сии болваны в платье на тот древний обычай, «что болвану не подобает, как и человеку, срамной наготою прельщать…» Поясню притчу: ежели ты, холоп, хоть един раз придешь еще к той боярыне ради блуда и сыщется про то допряма, то знай, что я тебя уподоблю единому из идолов той Фроловской башни. Палач оставит тебе все уды целостными, кроме единого, потребного чадородию… Подойди – благословлю! Уйдешь, буду молиться на путь.

      Сенька благословился и вышел.

      Боярин Никита Зюзин сидел один, ел баранину пряженную с чесноком, запивая тройной водкой, настоянной с кардамоном.

      Боярину прислуживал юркий дворецкий, человек средних лет, с жидкой русой бородкой, с красным носом, плоско нависшим над верхней губой.

      – Ты, холоп! Я чай, повар Уварко хмелен нынче?

      – Есть грех, боярин! Мало-таки хмелен, только в та поры не сподручнее, бойчее…

      – Гм, бойчее? Ты гляди за ним, чтоб телятины в пряженину не сунул.

      – Спаси, Господь! Что ты такое молвишь, боярин? Да телятины на всех торгах с собаками не сыскать… Уварко не таков, чтоб погань совать господину в зубы.

      Боярин выпил большую серебряную стопу водки, крякнул, подул на ломоть хлеба, сунул в рот кусок баранины, прожевав, заговорил:

      – Потому пихнет, что, как падаль, телятина идет за грош!

      – Да и баранина копейки малой стоит. Нет, боярин, Уварко не таков!

      – А что мой медведь последний? Двух псов, мохнатой черт, задавил тогда – сам того не стоит… Эх, и псы были!

      – Смурой… сидит на цепи, не ел долго, нынче зачал, должно, голод – не тетка.

      – Добро! Пущай сидит в подклете.

      – Дух от его худой идет, боярыня бранилась, в светлицу худой дух заносит!

      – Боярыня! А седни что делает она?

      – Почивает… все не может отоспаться с пиров святейшего, завсегда так, а нынче еще пуще сонна…

      – Ты

81

Саян – сарафан особого покроя.