История одиночества. Джон Бойн

Я раздраженно выдохнул. Почему все за меня решают, что мне есть и что пить?

      – Ну и как это было? – усаживаясь, спросил Том, а я подумал, что со стороны мы, вероятно, производим странное впечатление; я-то полагал, здесь мы лишь встретимся и тотчас уйдем.

      – Ты считаешь, все нормально? – обеспокоенно спросил я. – У нас не будет неприятностей?

      – С кем?

      – С епископом.

      То м рассмеялся, отхлебнул пиво и рукой отер густые пенные усы.

      – Окажись он здесь, предложил бы повторить за его счет.

      – Никаких повторов, Том. Мне и этого вполне хватит.

      – Ночь еще молода. Мы тоже.

      – У меня была трудная неделя. Я притомился.

      – Ну да, сестрина свадьба. Как все прошло?

      – Очень весело.

      – Каков новобрачный?

      – Молодец. Вправду приятный парень.

      – Поди, хорошо обрести нового братца.

      Я замер, не донеся кружку до рта. Неумышленная грубость реплики меня резанула.

      – Извини, – сказал Том. – Я неудачно выразился?

      – Нет-нет, ничего.

      Том усмехнулся и, пожав плечами, посмотрел на двух парней, в углу состязавшихся в дартс. Видимо, один угодил в яблочко, потому что подпрыгнул, сграбастал напарника и закружил его в радостном танце. Я заметил, что Том слегка помрачнел.

      – Ну и как это было? – повторил он, отвернувшись от игроков.

      – Поездка?

      – Ватикан.

      – Сплошь политика.

      – Не удивляюсь. И здесь-то епархии – точно осиные гнезда. Воображаю, что творится в Риме. А каков новый парень?

      – Кто?

      – Сам. Начальник.

      – Решителен, – сказал я. – Честолюбив. Хочет все изменить, ничего не меняя.

      – Это был бы фокус. С ним можно похохмить?

      – Нет.

      – Почему?

      – Он ни с кем не сближается. Ужасно умный. И грозный. А временами робкий. Одно лицо для мирян, другое для курии. Но иначе, наверное, нельзя. На дворе 1980-й. Другая жизнь.

      – Ты бы не хотел остаться при нем?

      – Я же говорил, нас берут только на год.

      – Зато какой год, Одран! Лучшего нельзя и желать.

      – Это как посмотреть, – сказал я. Видимо, в глубине души мне было приятно, что меня считают участником драмы. И даже отчасти ее причиной. Я будто намекнул, что есть моменты, которыми нельзя поделиться.

      – Знаешь, чем я занимался в тот вечер, когда умер Папа? – Том опустошил пинту залпом, словно заправский выпивоха.

      – Чей папа? – переспросил я, как тогда на уроке.

      – Наш общий.

      – Ну и чем же ты занимался?

      – В Литриме спорил с парочкой моих прихожан. Они пришли ко мне за наставлением в супружестве…

      – Вот этого я боюсь как огня, – сказал я. – Что мы с тобой знаем о браке?

      – Оба мои ровесники, – продолжил Том, игнорируя мой вопрос. – Он – крестьянский сын, возжелавший малевать…

      – Стать маляром?

      – Да нет, художником. Живописцем. Как Ван Го г или Пикассо.

      – Понятно.

      – Я