О людях, котах и маленьких собаках. Эйлин О'Коннор

Я вам не господь бог!»

      Возле основания цефалоцереуса Арцыбашев обнаружил твердую пластинку толщиной не больше двух сантиметров.

      «Купите уже новый кактус и забудьте об этом!»

      Арцыбашев очистил твердую ткань и тщательно промыл под водой.

      «Матвеев, выдай человеку пакет с песком! Ты же видишь, он не успокоится».

      Арцыбашев присыпал один срез истолченным углем. Положил на стерильную марлю. Ошметок кактуса выглядел абсолютно нежизнеспособным. Просто зеленый кружок размером с подушечку его пальца.

      «Проветриваемое помещение, без сквозняков, комнатная температура… – четыре раза повторил про себя Арцыбашев. – Не забыть припудрить корнеобразователем».

      Он очень осторожно высыпал в миску порошок, который вручил ему Блейзе, и принялся за работу.

      Час спустя Арцыбашев бессильно опустился на стул и отодвинул уже ненужный уголь. Во рту пересохло. Перед глазами мельтешили мошки, время от времени слипаясь в сплошную серую пелену.

      – Теперь можно, – сказал Арцыбашев язве и скрутился в узел от жгучей боли.

      * * *

      Весна выдалась ранняя и сухая. Снег не таял, а сползал, как съежившаяся змеиная шкура. Трава перла из-под него дурниной, словно боясь не успеть прожить лето.

      Алексей Николаевич возвращался домой с очередного собеседования. На скамейке у подъезда горбились две старухи. Одну из них Арцыбашев изредка встречал в компании толстой девочки с диатезными щеками, очевидно, внучки. Вторая, вся в складках кожи, как престарелая игуана, по слухам, держала у себя дома дюжину подобранных кошек. За ней всегда тянулся шлейф аромата кошачьей мочи.

      Обе сухо кивнули Арцыбашеву.

      «Мой портрет лет через двадцать, – думал он, идя мимо игуаны. – Если доживу».

      За прошедшее время Алексей Николаевич не то чтобы привык, что больше ему не с кем разговаривать – привыкнуть к этому было невозможно. Но он смирился. «Запасной путь, главный… – отстранено думал Алексей Николаевич. – Никакой я не поезд. Может, я – рельсы. Или трава, пробивающаяся между ними».

      Он вспомнил, как в детстве жил от лета до лета. Все, что в промежутке, нужно было просто перетерпеть.

      «Скорее бы май».

      С того дня, как Арцыбашев вышел из больницы, он не прикасался к ошметку, оставшемуся от кактуса. Тот так и лежал на шкафу в блюдце, полном сухого чистого песка. Блейзе предупредил: если через месяц не будет никаких изменений, значит, ничего не получилось.

      Вышло, как предсказывал профессор. Но выкинуть останки у Арцыбашева не поднималась рука.

      Он привычно поставил вариться суп. Пока под крышкой тихо булькали овощи, взял влажную тряпку и прошелся по запылившимся поверхностям.

      Стол. Телевизор. Комод.

      На комоде стоял портрет покойной матери в рамке и блюдечко хохломской росписи, которым Арцыбашев прижимал квитанции. Протирая под ним, Алексей Николаевич вдруг вспомнил Ираиду. Рука его дернулась – и блюдце полетело на пол.

      Дзынь!

      Он сокрушенно уставился на осколки. Как ни крути, это была память