Симода. Николай Павлович Задорнов

маски, страшилища.

      – Братцы, – сказал унтер, – вы идите. Это хороший японец, – кивнул он на самурая, – ничего плохого вам не сделает. А я с Киселевым останусь на ночь у груза. Я выспался и отдохнул, да и постарше вас, мне много сна не требуется.

      – Ну что же, пойдем, – неохотно сказал Букреев.

      Самурай с места не трогался, хрипло кашлянул и вытаращил глаза на Берзиня.

      «Шаусмиги!» – подумал Янка.

      Ваське надоело ждать, и он тихо подтолкнул самурая под локоть в длинном рукаве, показывая, что пора идти. В тот же миг кто-то сзади больно ударил Букреева чем-то легким по голове.

      Матросы сделали вид, что ничего не случилось. Японцы понесли пики. Все пошли от берега за самураем.

      – Какая же тут нищета, боже мой, боже мой! – приговаривал Дементьев, глядя на лачуги.

      Легче всех шел Маточкин. Мешок его плотно уложен, вещей лишних нет, нет и сбережений. За мусмешками[5] он не гоняется. Служба – служи. Он надеется, что не навечно. Он еще придет домой и еще успеет жениться на своей деревенской, которая, верно, только еще начинает ходить в хороводы. Дома светленькие все, у всех косички беленькие, наденут на головы венки на Ивана Купалу.

      – Видишь, какой здешний барон? – сказал Берзинь.

      – Эй, барон Шиллинг! – обратился к самураю Васька.

      Берзинь японцев не боялся. Янка бесстрашный матрос, исполнителен и аккуратен, придраться к нему невозможно. Только при баронах Шиллинге и Энквисте, как замечено, Берзинь чувствует себя не в своей тарелке, – видно, по привычке. Он из семьи латышских крестьян, арендующих землю у баронов.

      – Да, нос у него баронский, – заметил Маточкин.

      В темноте подошли к длинному дому под соломенной крышей. Самурай на крыльце еще что-то долго и строго говорил со своими, делая страшные рожи. В сенях матросы разулись. Какой-то японец подал каждому соломенные подошвы с петлями и провел через пустую галерею в комнату, покрытую циновками из рисовой соломы. Похоже было, что целое крыло старого деревянного дома очищено для гостей.

      Оставшись одни, матросы переглянулись и покатились с хохоту. Васька, подхватив голодное брюхо обеими руками, повалился на пол.

      – Потеха, братцы!

      Какой-то японец приоткрыл дверь и высунулся. Он осторожно внес на подносе четыре глиняные рюмки и четыре катышка риса.

      – Вот это славно! – сказал Берзинь.

      Матросы подняли рюмки, чокнулись, выпили.

      – У тебя что было в рюмке? – растерянно спросил Вася у товарища.

      – Вода, – ответил Берзинь.

      – И у меня вода.

      Глава 3. Деревенская глушь

      – Ну, здорово я заспался, – вслух сказал себе Янка Берзинь, протирая глаза поутру.

      В комнате светло и пусто. Янка попытался откатить деревянную раму, заклеенную матовой бумагой, чтобы посмотреть, что делается на свете. Он вспомнил, что сквозь сон слыхал, как Дементьев с Маточкиным собирались на пристань.

      Набухшая, сырая рама подвинулась. Над окном на ветвях большого дерева висели апельсины. Утро сумрачное. В облаке

5

Мусмэ – девушка.