Ляля, Наташа, Тома (сборник). Ирина Муравьева

терлись кожей о кожу без тряпок. Оксана была очень маленькой, сладкой. И вся в молоке. Потом они в зеркале и покатились. Сначала упали, потом покатились.

      Она, значит, тоже артистка. Как я.

      Они все катались, и мне было скучно. И тут Федор вдруг закричал. Он так закричал, что я понял: он умер. Я знаю, чтоумер когда – так кричат.

      Они пахли рыбой и тихо лежали. Но Федор мой стал – не моим. Он стал теперь больше Оксаной, чем Федором. Лежал в ней, как рыба на рыбе, и спал.

      Потом зазвонил телефон.

      Оксана открыла глаза под мордой моего Федора, потому что его морда лежала на ее морде. Потом она стала отрываться от него, чтобы достать телефонную трубку. Трубку она не могла удержать, уронила ее на пол, и там заревели: «Оксана!»

      Оксана прижалась щекой и ревет:

      – Сейчас не могу!

      Тут мой Федор проснулся.

      Он обхватил Оксану лапами и засмеялся. Тогда она вырвалась вся:

      – Есть хочу! Куда нам Мишаню девать? С ним не пустят.

      И Федор тогда говорит:

      – Извини нас.

      Оксана достала еду.

      Тут у меня сразу заболело брюхо и лапы затряслись.

      Если мне не показывать еду, я могу терпеть, а если ее показать, не могу.

      Она достала красную бутылку, потом еще белую, потом еще черную и мне говорит:

      – Что смотришь, Мишаня? Голодный, наверное.

      Федор снял с меня намордник, я потянулся к бутылкам и ко всей этой еде, которая была на столе. Оксана достала лохань и всего навалила. И я это ел. Потом стали вместе все пить из бутылок. Оксана налила из белой и поднесла стакан прямо к моей морде. Влила в меня всё, что плескалось в стакане, и я проглотил. У-у-у!

      Потом я еще кувыркался немного, потом зазвонил телефон.

      И Оксана ревет:

      – Приехали! Баста!

      И сразу ушла, только дверь не закрыла.

      И Федор притих, стал как был – моим Федором.

      Она вернулась, разворошила шерсть на его голове и говорит:

      – Пора. Не хочу, чтобы он тебя видел.

      Тут Федор меня отшвырнул, я свалился.

      Она говорит:

      – Сядь и слушай.

      Он сел. Она стала реветь. И Федор мой весь пересох. Так бывает, когда забывают налить тебе воду, и ты ни о чем больше думать не можешь.

      – Так он тебя продал? – ревет ей мой Федор. – Скажи мне: он продал?

      – Не продал, – ревет, – я сама так хотела! Он дом обещал мне! Огромный! В Торонто!

      И стала просить, чтобы мы уходили. Нельзя, чтобы нас с ней увидели вместе.

      А Федор сказал:

      – Нет, я так не умею.

      На улице пахло несвежей селедкой, когда мы спустились и вышли из дому.

      Ван Ваныч подъехал, а дальше не помню.

      Утром Федора не было, розового не было, я есть хотел, пить. Утро – это работа. У нас по утрам всегда ругань и топот. И наши все бегают и матерятся.

      Мы пропустили первую репетицию, но днем Федор открыл клетку, лизнул меня в морду и дал много рыбы. Его морда стала больной и костлявой. А может, его пронесло, так бывает.

      И он мне сказал:

      – Всё, Мишаня, забыли. Она, вишь ты, замуж выходит. Что делать?

      Потом заскрипел