Пир (сборник). Владимир Сорокин

торцевыми косыми гранями, беспощадно разрезая лодку на двенадцать частей. Влажная лавина утреннего воздуха навалилась, объяла, бесстыдно затекла под сорочку.

      Настя жадно потянула ноздрями и шагнула на балкон.

      Теплые ступни узнали прохладное дерево, доски благодарно скрипнули. Настины руки легли на облупившиеся перила, глаза до слез всосали замерший мир: левый и правый флигеля усадьбы, молочную зелень сада, строгость липовой аллеи, рафинад церкви на пригорке, прилегшую на траву иву, скирду скошенного газона.

      Настя повела широкими худыми плечами, тряхнула распущенными волосами и со стоном потянулась, вслушиваясь просыпающимся телом в хруст позвонков:

      – Э-а-а-а-а-а…

      За озером медленно сверкнула искра, влажный мир качнулся и стал разворачиваться к неизбежному солнцу.

      – Я люблю тебя, – прошептала Настя первым лучам, повернулась и вошла в свою спальню.

      Красный комод хмуро глядел замочными скважинами, подушка широко, по-бабьи улыбалась, свечной огарок немо вопил оплавленным ртом, с переплета книги ухмылялся Картуш.

      Настя села за свой маленький столик, открыла дневник, взяла стеклянную ручку с фиолетовым коготком пера, обмакнула в чернильницу и стала смотреть, как рука выводит на желтой бумаге:

      6 августа.

      Мне шестнадцать лет. Мне, Настасье Саблиной! Воистину странно, что я не удивляюсь этому. Отчего же? Хорошо ли это или дурно? Наверное, я еще сплю, хотя солнце уже встало и озарило все вокруг. Сегодня – самый важный день в моей жизни. Как я проведу его? Запомню ли я его? Надобно запомнить все до мелочей, каждую каплю, каждый листочек, каждую свою мысль. Надобно думать хорошо. Papa говорит, что добрые мысли озаряют нашу душу, как солнце. Пусть же сегодня в моей душе светит мое солнце! Солнце Самого Важного Дня. А я буду радостной и внимательной. Вчера вечером приехал Лев Ильич, и после ужина я с ним и с papa сидела в большой беседке. Papa с ним опять спорил про Nietzche, что надобно преодолеть в своей душе самого себя. Сегодня я должна это сделать. Хотя я и не читала Nietzche. Я еще очень мало знаю о мире, но я очень люблю его. И люблю людей, хотя многие из них выказывают скуку. Но скучных же тоже надобно любить? Я счастлива, что papa и татап не скучные люди. И я счастлива, что наступил День, который мы так долго ждали!

      Солнечный луч тронул кончик стеклянной ручки, она вспыхнула напряженной радугой.

      Настя закрыла дневник и снова потянулась – сладостно, мучительно, закинув руки за голову. Скрипнула дверь, и мягкие руки матери сомкнулись вокруг ее запястий.

      – Ах ты, ранняя пташка…

      – Матап… — Настя запрокинула голову назад, увидела перевернутое лицо матери, обняла.

      Неузнаваемое зубастое лицо нависло, тесня лепных амуров потолка:

      – Ma petit fillette.Tu as bien dormir?

      – Certainement, maman.

      Они замерли, обнявшись.

      – Я видела тебя во сне, – произнесла мать, отстраняясь и садясь на кровать.

      – И что же я делала?

      – Ты много смеялась. – Мать с удовольствием смотрела на струящиеся в узком луче волосы дочери.

      – Это глупо? – Настя встала, подошла – тонкая, стройная, в полупрозрачной ночной сорочке.

      – Отчего же смеяться – глупо? Смех – это радость. Присядь, ангел мой. У меня что-то есть для тебя.

      Настя села рядом с матерью. Они были одинаковые ростом, похожи сложением, в однотонных голубых сорочках. Только плечи и лица были разные.

      В тонких пальцах матери раскрылся футляр малинового бархата, сверкнуло бриллиантовое сердечко, тонкая золотая цепочка легла на Настины ключицы:

      – C'est pour toi.

      – Матап!

      Настя склонилась, взяла сердечко, волосы хлынули вокруг лица, бриллиант грозно сверкнул голубым и белым.

      Дочь поцеловала мать в нестарую щеку.

      – Матап.

      Солнечный свет впился в зеленые глаза матери, она осторожно раздвинула каштановый занавес Настиных волос: дочь держала бриллиант возле губ.

      – Я хочу, чтобы ты поняла,  к а к о й  день сегодня.

      – Я уже поняла, татап.

      Мать гладила ее голову.

      – Мне к лицу? – Настя выпрямилась, выставив вперед юную крепкую грудь.

      – Parfait!

      Дочь подошла к трехстворчатому зеркалу, островерхо растущему из цветастой мишуры подзеркального столика. Четыре Насти посмотрели друг на друга.

      – Ах, как славно…

      – Твое навечно. От нас с papa.

      — Чудесно… А что papa? Еще спит?

      – Сегодня все проснулись рано.

      – Я тоже! Ах, как это славно…

      Мать взяла стоящий возле подсвечника колокольчик, позвонила. Небыстро послышалось за дверью нарастающее шарканье, и вошла полная большая няня.

      – Няня! – Настя подбежала, бросилась на дебелую грудь.

      Прохладное тесто