Король Генрих IV. Уильям Шекспир

стакан хереса, бездельник. – Неужели на земле нет более добродетели? (Пьет).

      Принц Генрих. Видал-ли ты когда-нибудь, как бог солнца (этот сострадательный Титан) целует тарелку с маслом, которое тает от его ласки? Если не видал – то взгляни вот на эту тушу.

      Фальстаф. Ах ты, мерзавец! В херес подмешана известь. Да чего и ждать кроме плутовства от мошенников. Но трус еще хуже, чем стакан хереса с примесью извести. Ступай своей дорогой, старый Джек! Умри, когда хочешь. Пусть меня назовут выпотрошенной селедкой, если неправда, что мужество, истинное мужество исчезло с лица земли. Во всей Англии не осталось более трех не повешенных порядочных людей, и один из них разжирел и начинает стариться – да помилует нас Бог! Нет, говорю я, свет стал никуда не годен. Хотел бы я быть ткачем{36} – распевать псалмы и все такое. Чума на всех трусов, повторю я.

      Принц Генрих. Что ты так ворчишь, мешок, набитый шерстью?

      Фальстаф. И это сын короля! Пусть у меня на лице не останется ни одного волоска, если я не выгоню тебя из твоего королевства деревянной шпагой, и не погоню перед тобой всех твоих подданных, как стадо диких гусей. И ты – принц Уэльский!

      Принц Генрих. Это еще что такое, поганый брюхан?

      Фальстаф. Разве ты не трус? Отвечай… Да и Пойнс также.

      Пойнс. Ах ты, жирное пузо, я тебя заколю, если еще раз назовешь меня трусом.

      Фальстаф. Разве я назвал тебя трусом? Будь ты раньше проклят, чем я назову тебя трусом. Но я бы дал тысячу фунтов, чтобы уметь бежать так быстро, как ты. У вас прямые плечи, так вы и не боитесь показать свои спины – но разве это значит быть опорой друзьям? К черту такую опору! Настоящие друзья не показывают тыла, а прямо в глаза смотрят. Дайте мне стакан хереса. Будь я подлец, если у меня хоть капля была во рту.

      Принц Генрих. Ах, негодяй – у тебя еще губы не обсохли от последнего стакана.

      Фальстаф. Не все ли равно. (Пьет). Проклятие всем трусам! говорю я.

      Принц Генрих. В чем дело?

      Фальстаф. В чем дело? В том, что вот мы четверо сегодня утром добыли тысячу фунтов.

      Принц Генрих. Где ж деньги, Джэк?

      Фальстаф. Где? Их у нас отняли. На нас несчастных четырех напало сто.

      Принц Генрих. Как, неужели сто?

      Фальстаф. Будь я подлец, если я не сражался с целой дюжиной их два часа под ряд. Я спасся каким то чудом. Мой камзол продырявлен в восьми местах, штаны в четырех, щит мой весь изрублен, меч иззубрен как пила: ессе signum. С тех пор как я стал взрослым мужчиной, я лучше не дрался – но все напрасно. Чума на всех трусов! Пусть вот они расскажут: если они что-нибудь прибавят к правде, или убавят из неё – значит они подлецы, исчадия тьмы.

      Принц Генрих. Расскажите, господа, как было дело.

      Гэдсгиль. Мы, четверо, напали человек на двенадцать.

      Фальстаф. Шестнадцать по крайней мере, милорд.

      Гэдсгиль. И связали их.

      Пето. Нет, нет, мы их не связали.

      Фальстаф. Ах ты, бездельник, конечно связали каждого в отдельности: будь я еврей, жид-еврей,

36

Хотел бы я быть ткачем… – Ткачи слыли в Англии времен Шекспира особенно благочестивыми людьми. Это были большей частью кальвинисты, бежавшие в Англию из Фландрии, спасаясь от преследований. Они любили петь гимны, сидя за станком.