Русский Париж. Елена Крюкова

сумкой через плечо, вышла на середину комнаты, в круг света от оранжевого абажура, и так стала читать стихи – умопомраченье!

      – Посреди Армагеддонской улицы кривой

      Я танцую с непокрытой, яркой головой.

      Снег валится как из рога… белый виноград…

      На костях домов убогих – свадебный наряд…

      Ночь стекает черным маслом…

           ведьминым питьем…

      Век прекрасный, век несчастный,

           мы с тобой уйдем.

      Только танец я станцую прежде, чем убьют,

      Прежде, чем из раны – крови —

           в чарочку – нальют!

      Черный город дышит вьюгой. Я под фонарем

      Танец бешеный танцую с ноченькой вдвоем.

      Умер мир, слепой и бедный: грады, села, весь…

      Се, Армагеддон последний. Я танцую здесь.

      Помнил тугой, жесткий ритм стиха, вот начало навек запомнил. Вроде как вальс, и в то же время – суровый, рубленый марш. Вроде и женственный, гибкий танец, да отчего же так звенит пожарищный колокол, лютый набат?

      Эх, жаль, не спросил имя девицы; стихи прочитала, и в круг света под абажуром другие поэты полезли. Всем хочется выпялиться, вылезти. Слово свое сказать. Торопятся, будто вокруг глухие, никто не услышит!

      Потом Игоря просили играть на гитаре. Он играл. Особенно ему удавались струнные переборы. Играл – и пел, приятным, теплым тенорком: «Белой акации гроздья душистые так аромата полны!» Аплодировали. Целовал девицам и дамам ручки. Одна дама, вот ее имя он запомнил, Эльвира Михайло-Михайловская, застрелилась из-за него. Модно тогда было стреляться, до революции. Смерть обожествляли. Поэты в честь ранней смерти стихи слагали.

      А как пошла она, смертушка, косой махать направо-налево – все сразу неистово жить захотели.

      Революция застала Игоря в Петрограде. Вместе со всеми шел под красными знаменами Февраля, на грудь красную атласную гвоздику прицепил: «Да здравствует Временное правительство!» Недолго музыка играла. Когда на излете октября стали всех стрелять, всех без разбору к стенке ставить, и голод начался такой, что мама не горюй, – понял: удирать надо тебе, сирота ты казанская, князь ты Игорь отшумевших вольных пирушек.

      И вот плывут они на пароходе через океан, и плачет чужая девчонка у него на плече. Ох ты, чересчур уж худая! Да нынче все худые, все недоедают: немудрено отощать. Игорь запасся провизией: в его чемодане нашлись и сухари, и кусок сала, и даже, с ума сойти, копченая колбаска от Елисеева! «Друзья снабдили. Ешь!» – хмурился он на безмолвный Ольгин вопрос. Смолчал, что любовница последняя, питерская кафешантанная певичка Роза Киссель, заботливо засунула, свертки слезами облила.

      Любили его женщины, что греха таить. Любили, а он их – не любил.

      Пользовался ими, весело и жестоко.

      Жестокое время, веселое. Военное.

      Все время, всегда шла война, и они с Ольгой – на войне: солдаты, разведчики,