Русский Париж. Елена Крюкова

Бал во дворце. Зачем так было?

      Никто не знает.

      Куда все кануло?

      О, если бы знать.

      Улыбка сквозь бороду, и серая синь спокойных светлых глаз, и сильная рука на твоей талии; тебя ведут, ведут в привольном танце, и ты еле успеваешь перебирать ногами, поспевая за кавалером. Никто не удивляется, что Царь танцует с тобой. Какая честь! Ты запомнишь этот вальс на всю жизнь.

      Что такое – вся жизнь?

      После тура вальса бородатый офицер, твой Царь, кланяется тебе. Ты, задыхаясь, приседаешь в реверансе, часто поднимается в вырезе белого платья твоя полудетская грудь. Царь вынимает из кармана странное, остро блеснувшее, витое. Витую спираль. Да, браслет. «Я дочери купил! Но возьмите. Носите. И – помните».

      Нежная змейка. Кованое серебро.

      Змея на ее тонком, как ветка, запястье.

      Ты хочешь что-то сказать, но не можешь вымолвить ни слова. Ни слова.

      Зачем слова, когда – танец? Змея, это время. Она ползет, кольцами тела отсчитывая время, измеряя. Холодом охватило руку. Холод. С люстры падает холод. Лед и снег. Свет обращается в лед. Волосы снегом летят. У тебя снежный наряд! Когда и где метель могилу твою занесет? О девочка, не скоро! Это было давно. До рожденья. Ты будешь жить всегда.

      Еще вальс. Еще полонез. Мазурка. Закрываешь глаза.

      Перед глазами плывут серые, серебряные крыши изб. Мертвые черные поля. Бинты снегов. Сахарные головы сугробов. Родина твоя. «Я хочу умереть на Родине, если надо будет умирать». Смерть – черная ягода смородины в Царском варенье, в розеточке, на подносе в руках лакея. Умирают Цари. Ты простая, и ты будешь жить. Долго. Вечно.

      Это сон, родная. Лишь сон. Господи, молю, до срока его не прерывай.

      *

      Ифигения Дурбин захотела покататься с детишками в авто. Намеревалась проехаться до Булонского леса и обратно. Дети должны дышать свежим воздухом! Париж такой задымленный город! Легкие здесь чернеют! Надо проветривать тело и душу!

      Набрала, с помощью Лизетт, в корзины всяких вкусностей: и икру лосося, и голубой, терпко-соленый козий сыр, и камамбер, и резаные ананасы, и красное ронское вино, а детям – в бутылях – соки и сливки! Шофер ждал у подъезда, милый, славный мальчик, рыжий как костер, и на носу просо веснушек.

      Женщины тащили корзины. Шофер бросился помочь, выпрыгнул из машины.

      А дети вылетели из подъезда, две яркие бабочки, и – в авто впорхнули!

      Сезар сел за руль. Русые локоны вились.

      Ренетт угнездилась рядом, смотрела на братца, как на Санта-Клауса в Рождество.

      – О-ля-ля! Поехали!

      Сезар руки на руль положил. Так просто, шутя.

      Нога в бархатном башмачке сама нажала педаль. Автомобиль взмукнул и тихо поехал вперед.

      – О-о-о-о! Едем! Ура!

      Улица скатывалась крутым выгибом вниз, к Сене. Машина катилась все быстрей, набирала ход. Дети веселились, Ренетт пыталась вырвать руль из рук Сезара: дай, я! Я тоже хочу!

      Рыжий парень, шофер, сломя голову бежал за машиной, орал как безумный, звал на помощь, догнать не мог.

      Когда