Кацетница. Дмитрий Аккерман

я нахмурилась, вспоминая уже какой-то далекий детдом. Интересно все-таки, что там придумали мальчишки. И ищут ли меня уже по всему Львову?

      – Да, время-то нынче… не для детей. То стреляют, то сажают. К нам в Бобрки все время приезжают комиссары разные, колхоз какой-то надумали делать, скотину отбирают. Хоть бы кто заступился…, – на этих словах старик осторожно покосился на меня.

      Я промолчала. У меня чесался язык рассказать словоохотливому деду про папу, маму, все наши беды – но тюрьма и детдом научили меня крепко держать его за зубами.

      Старик ехал не торопясь. Сам он был в полушубке, а вот я скоро начала мерзнуть. Заметив это, он кивнул мне на шкуру, лежавшую посреди телеги, и предложил забраться под нее. Вскоре я пригрелась и под мерное укачивание телеги заснула.

      Проснулась я от громкого разговора. Выглянув из-под шкуры, я увидела, что телегу окружили люди в военной форме. У меня упало сердце. Я не сразу сообразила, что форма у них какая-то странная, все мужчины бородатые и говорят на местном наречии, а не по-русски. «Бандиты» – мелькнула в голове мысль.

      – А это кто? – весело спросил один из них, увидев меня.

      – Девчонка, из Львова, к бабушке в Бобрки пробирается.

      – Ага! Девушка, идем с нами? Тебе понравится…, – эти слова прервал общий смех.

      – Да нет, хлопцы, она еще маленькая, – сказал дед.

      – Сейчас маленькая – завтра вырастет, – сказал кто-то из «бандитов».

      – А что, смотри какая красавица. Я как раз себе жинку ищу, – сказал другой.

      Я испуганно посмотрела на говорившего. Заметив мой взгляд, он засмеялся:

      – Ладно, езжай. Я к тебе в Бобрки свататься приеду.

      «Бандиты» исчезли мгновенно, как будто их не было. Дед тронулся дальше.

      – Кто это был? – спросила я.

      – Кто, кто…, – дед нахмурился. – Я лучше тебе не буду говорить, сама не маленькая, а то сболтнешь что не так…

      Вскоре показались Бобрки. Я вдруг сообразила, что на радостях от того, что нашла попутчика, даже не спросила деда, как здоровье бабушки и дедушки. Впрочем, видимо, все было в порядке, иначе он бы об этом сказал.

      Первые два дня у бабушки прошли в непрерывных расспросах, слезах и еде. Дедушка расспрашивал, бабушка плакала, а я ела за троих – по нескольку раз в день. Потом все успокоилось, и началась обычная, скучная и ленивая, зимняя деревенская жизнь. В деревне было очень мало моих ровесников, да и я старалась не часто показываться на улице, так как все еще опасалась попасться русским. По словам бабушки, русские здесь появлялись последний раз в начале осени, уговаривая местных жителей организовать колхоз. Еще летом им хотели оставить в деревне русского милиционера, но его сразу же убили. Кто это сделал, бабушка не уточняла, но было понятно и так.

      О папе ни бабушка, ни дедушка ничего не говорили, а все мои упоминания о нем тут же пресекали. Мне показалось крайне подозрительным то, что бабушка совсем не грустила при упоминании о папе – у меня даже зародилось подозрения, что он иногда здесь бывает.