Вязниковский самодур. Михаил Волконский

что там девушка!.. – сочувственно протянул Труворов, видя, что Гурлов запнулся, потому что голос задрожал у него, и он не в силах был, казалось, продолжать.

      – Девушка, которую вы любите, – сделав над собою усилие, выговорил Гурлов.

      – Ну-с? – сказал Чаковнин.

      – Ну, та, которая вот дороже мне жизни, в полной власти его находится…

      Чаковнин вынул трубку изо рта и повернулся к Гурлову:

      – Как же это так?

      – А так, что она – его крепостная. Крепостная актриса она у него. Она была подростком отдана в ученье в Москву. Обучили ее, воспитали; она по-французски говорит, читала много, образованнее она его самого теперь… Вот в Москве мы свиделись и полюбили друг друга…

      – Ну, а теперь она здесь? – спросил Чаковнин, немилосердно пыхтя трубкой.

      – Здесь. Две недели тому назад привезли ее сюда. Я за нею приехал.

      VII

      – Так какого лешего надо вам было в холопы к этому негодяю идти? – снова обозлившись, проговорил Чаковнин.

      Он не мог переварить еще то унижение, в котором видел вчера Гурлова, исполнявшего свои камергерские обязанности.

      – А что мне было делать? – отозвался тот. – Я приехал сюда один-одинешенек, да и вообще-то на свете один я, родни никого нет. Отец с матерью померли. Только и было у меня, что Маша на свете…

      – Здесь-то вы виделись с нею?

      – Нет… то есть до вчерашнего вечера не видал я ее… Приехал я сюда, о ней ни слуху, ни духу. Среди здешних театральных не показывалась она, нигде не было видно ее. Стал я расспрашивать – ни от кого даже намека не добьешься, будто и не привозили сюда Маши… Что было делать? Мерзко, гадко, тяжело, а пришлось всем пожертвовать. Одно оставалось: сделаться здесь домашним, чтобы узнать хоть что-нибудь о ней. Ведь управы не найти на него, а тут она его крепостная; значит, он может делать, что хочет… силой не высвободишь ее… Вот почему стал я этим самым камергером… Вы думаете – по охоте? Как же! Что тут испытал я – сами можете судить!..

      – Ах, забодай его нечистый! – снова повторил Чаковнин, на этот раз уже сочувственно Гурлову.

      – И представьте себе, – продолжал тот, – он ее голодом морит… Только вчера узнал я это.

      Гурлов стиснул зубы, охватил колено руками и замолчал, уставившись потерявшими вдруг всякое выражение глазами в одну точку.

      – Тогда, как угодно, сударь мой, – сказал Чаковнин, кладя руку ему на плечо, – не могу я взять в толк ваше сегодняшнее намерение, от которого воздержал вас Никита Игнатьевич…

      Гурлов не ответил.

      – Чего ж вы вешаться-то хотели? Нешто спасли бы этим свою милашку от голода? – переспросил Чаковнин.

      – Теперь все кончено. После вчерашнего теперь все кончено! – махнул рукою Гурлов.

      – Ну, что там кончено, какой там кончено! – запел вдруг Труворов и, достав из кармана шлафрока табакерку, стал толкать в бок Гурлова и протягивать ему свой табак, чтобы попробовать хоть этим утешить его.

      – Нет, молодец, не кончено, – уверенно произнес Чаковнин, – будь