Воля судьбы. Михаил Волконский

ответил князь. – Не послать ли за настоящим?

      – О, нет, не надо! – поспешно перебил барон.

      – Отчего же? А то вот проезжий есть… говорит, он – тоже доктор, пусть посмотрит.

      И князь вернулся к двери и впустил в комнату Шенинга. Он распоряжался, как хозяин, потому что привык считать хозяином в Проскурове только себя.

      Удивление Карла росло. Тот, кого князь называл «доктором» и впустил сейчас, был только что итальянцем показан ему, Карлу, под именем графа Солтыкова.

      «Что за чепуха?» – недоумевал барон.

      Но Шенинг, или тот, кого называли так, быстро приблизился к его постели, окинул его сосредоточенным, внимательным взглядом и посмотрел прямо в самые глаза его. Барон невольно опустил веки. Казалось, ему заглянули в самую душу и поняли все его помыслы.

      – Цвет лица – прекрасный, – сказал Шенинг, затем попробовал голову Карла, тронул его руку.

      Эйзенбах так растерялся от того тона, которым доктор сказал, что у него прекрасный цвет лица, что не успел опомниться и высказать сопротивление осмотру…

      – Да он здоров, – проговорил вдруг Шенинг.

      – Как здоров? – переспросил князь.

      – Совершенно здоров, могу вас уверить. Даже излишней мнительности нет, это – простое притворство, и только.

      Карл вскочил на постели. Резкие слова доктора взорвали его.

      – Что ж, я лгу, что ли? – почти крикнул он. Куда девались его слабость, его бессильный голос!

      Кровь прихлынула к его щекам, и по всей его энергичной фигуре всякий теперь сразу мог убедиться, что он действительно совсем здоров.

      Доктор молча обернулся к князю, как бы приглашая его оценить эту метаморфозу в больном.

      – Но с чего ж бы ему притворяться? – проговорил князь.

      – Я не знаю, – ответил Шенинг, пожав плечами, – я не знаю даже, кто этот молодой человек, но не могу не сказать того, что вижу. Поищите: вероятно, есть причина, зачем ему нужно притворяться.

      – Я барон Карл фон Эйзенбах, – бешено, не помня себя, продолжал Карл, – меня, слава богу, знают… и я не позволю какому-то проходимцу, назвавшемуся чужим именем, оскорблять меня… Вы – не больше, как проходимец, неизвестно откуда взявшийся… Слышите, и убирайтесь вон отсюда!

      Князь едва сдерживал себя, чувствуя уже приступ своего гневного припадка и стеснения в груди. Он уже не сомневался, что болезнь Карла была мнимой, и даже смутно понимал, зачем барон разыгрывал комедию. Если это было (как пришло в голову Андрею Николаевичу) для того, чтобы разжалобить Ольгу, то он мог, пожалуй, допустить это, но чтобы в его присутствии молодой человек, почти мальчишка, забылся до того, что осмелился оскорблять человека, этого он не мог допустить.

      – Извольте, государь мой, замолчать! – резко проговорил он.

      Карл слегка опомнился.

      Шенинг оставался по-прежнему невозмутим и спокоен.

      – Вы напрасно оскорбляете меня, – тихо проговорил он, – вы не знаете сами, что делаете, и змея укусит не меня, а вас.

      Это невозмутимое спокойствие Шенинга и тихий, но отчетливый