Жизнь и судьба. Василий Гроссман

завтрака генерал-полковник надел ватник и отправился на прогулку. Шагах в десяти от него шел адъютант Пархоменко. Командующий шел по-обычному неторопливо, несколько раз он почесывал ляжку и поглядывал в сторону Волги.

      Еременко подошел к бойцам трудового батальона, рывшим котлован. Это были пожилые люди с темно-коричневыми от загара затылками. Лица их были угрюмы и невеселы. Работали они молча и сердито поглядывали на полнотелого человека в зеленой фуражке, в бездействии стоявшего на краю котлована.

      Еременко спросил:

      – Скажите-ка, ребята, кто из вас хуже всех работает?

      Бойцам трудового батальона вопрос показался подходящим, им надоело махать лопатами. Бойцы все вместе покосились на мужика, вывернувшего карман и ссыпавшего на ладонь махорочную труху и хлебные крошки.

      – Да пожалуй, он, – сказали двое и оглянулись на остальных.

      – Так, – серьезно произнес Еременко, – значит, этот. Вот самый лядачий.

      Боец с достоинством вздохнул, глянул снизу на Еременко серьезными кроткими глазами и, видимо, решив, что вопрошавший интересуется всем этим не для дела, а просто так, для истории либо для пополнения образования, не стал вмешиваться в разговор.

      Еременко спросил:

      – А кто же из вас лучше всех работает?

      И все показали на седого человека; поредевшие волосы не предохраняли его голову от загара, как не предохраняет землю от солнечных лучей чахлая трава.

      – Трошников, вот он, – сказал один, – старается очень.

      – Привык работать, ничего с собой поделать не может, – подтвердили остальные, как бы извиняясь за Трошникова.

      Еременко полез в карман брюк, извлек сверкнувшие на солнце золотые часы и, с трудом нагнувшись, протянул их Трошникову.

      Тот, не поняв, глядел на Еременко.

      – Бери, это тебе награда, – сказал Еременко.

      Продолжая глядеть на Трошникова, он сказал:

      – Пархоменко, оформи награждение грамотой.

      Он пошел дальше, слыша, как за спиной его загудело от возбужденных голосов, землекопы охали, смеялись невиданной удаче привычного к работе Трошникова.

      Два дня ожидал командующий фронтом переправы. Связь с правым берегом в эти дни была почти порвана. Катера, которым удавалось прорваться к Чуйкову, за считанные минуты пути получали по пятьдесят-семьдесят пробоин, подходили к берегу залитые кровью.

      Еременко сердился, раздражался.

      Начальство на шестьдесят второй переправе, слыша немецкую пальбу, страшилось не бомб и снарядов, а гнева командующего. Еременко казалось, что нерадивые майоры и нерасторопные капитаны виноваты в бесчинствах немецких минометов, пушек и авиации.

      Ночью Еременко вышел из землянки и стоял на песчаном холмике близ воды.

      Карта войны, лежавшая перед командующим фронтом в блиндаже в Красном Саду, здесь гремела, дымилась, дышала жизнью и смертью.

      Казалось, он узнавал огненный пунктир прочерченного его рукой переднего края, узнавал толстые клинья паулюсовских прорывов к