Записки причетника. Марко Вовчок

в любви и согласии. И низший может ужалить тебя. Равный вступит в борьбу, и хорошо, если ты одолеешь его, а если он тебя сокрушит? Высшему же от самого господа дана власть над тобой, и ты в его руках…

      – Батюшка, скажите, вы, значит, мне не дадите сбора? – перебил Софроний.

      Я видел его лицо в профиль, но и по профилю угадывал, что оно должно было выражать сдерживаемый гнев. Голос же его уподоблялся глухому шуму ярого потока, загнанного искусством в подземную пещеру.

      – Да ты опять за сбор! Я, ты полагаешь, сколько на покойного Данила пролечил? Вот, погоди, я посчитаю на днях…

      – Нет, уж я не буду этого счету дожидать. Я завтра пойду.

      – Куда пойдешь?

      – Откуда пришел. Прощайте.

      С этими словами Софроний поклонился отцу Еремею и быстрыми шагами вышел из его двора.

      Несколько минут отец Еремей оставался как бы пораженный громами небесными, потом встал, прошелся по крылечку, поглядел, посмотрел, как бы желая проверить, все ли по-прежнему в окружающей его природе, и снова сел на лавку.

      – Ушел? – вполголоса спросила попадья, высовываясь из дверей.

      – Ушел, – отвечала Ненила.

      – Сам виноват! – начала попадья, возвышая голос и обращаясь к отцу Еремею. – Его б, душегубца, с первого раза хорошенько прочухранить, а ты ему из священного писанья! Нет у тебя толку на грош, а борода с лопату! Хоть бы уж мне не мешал, безмозглый ты человек! Хоть бы уж…

      Отец Еремей вдруг быстро встал, двинулся к дверям и сказал:

      – Замолчи и не мешайся! Иди!

      Я не мог наблюдать, какой вид представила попадья, но эта вдруг наступившая тишина наполнила мое сердце страхом; замирая, я ожидал услыхать пронзительнейший вопль и затем насладиться зрелищем беспримерного буйства и ярости.

      Но тишина была мертвая.

      Отец Еремей снова прошелся по крылечку и, обратясь к прислоненной у притолоки Нениле, сказал:

      – Чего ты тут стоишь? Иди, делай свое дело!

      Ненила скрылась.

      Отец Еремей снова начал ходить по крылечку. Я старался уловить выражение его лица, но с определительностью не мог этого сделать. Мне казалось, что он как бы изумлен и недоумевает. Он по временам останавливался, глядел по сторонам и снова принимался ходить.

      Между тем вечерние тени сгущались; скоро темнота обвила фигуру отца Еремея. Я только по скрипу его сапогов угадывал, что он все еще ходит, приостанавливается и снова начинает ходить. Попадья не показывалась; в доме царило гробовое спокойствие.

      Волнуемый предчувствием какого-то выходящего из ряда события и теряясь в догадках, я возвратился домой, где застал пономаря.

      При моем появлении отец ахнул, пономарь вскочил с места, мать вздрогнула, но, узнав меня, успокоились.

      Пономарь плюнул и сказал:

      – Тьфу! мне представилось, что это сам пожаловал!

      Я старался из их разговоров заключить что-нибудь определительное, но не мог: отец и пономарь оба сидели